Отец Фелициан понимал. Он сжался и торопливо покивал головой.

– Чтоб раздобыть информацию имеешь десять дней. Это крайний срок.

– Я постараюсь… Если удастся…

– Лучше, чтобы удалось. Для тебя лучше. Ясно? А сейчас свободен, можешь идти. Ага, Гвиздек…

– Да, господин?

– Не шляйся по ночам. Я рассчитываю на тебя, жаль было бы, если бы тебе где-то тут перерезали горло.

В окне дома Отто Беесса на Швейной по-прежнему не было желтой занавески. Впрочем, Рейневан не надеялся ее там увидеть. Не за этим он сюда пришел. Просто Швейная была у них на пути.

– Ты знаешь, куда уехал каноник? К себе, в Рогов?

– Allerdings, – подвердил Аллердингс. – Не исключаю, что надолго. Во Вроцлаве создалась неприятная для него атмосфера.

– Отчасти из-за меня.

– Может это заденет твою гордость, – Аллердингс посмотрел на него через плечо, – но я скажу тебе: слишком себе льстишь. Если ты и был предлогом, то одним из множества. И не самым важным. Епископ Конрад уже давно косо смотрел на каноника Отто, все искал оказии, чтобы насолить ему. Наконец, представь себе, порылся в генеалогии и признал каноника поляком. Никакой это на Беесс, объявил он, но Бес. Самый обыкновенный в мире польский Бес. А польским Бесам не место во Вроцлавском епископстве. Размечтался польский Бес о прелатуре в соборе? Так пускай себе валит в Кнежин или Краков, там тоже есть кафедральные соборы.

– Соборы, если быть точным, в Польше есть еще в Познани, Влоцлавеке, Плоцке, и Львове. А Бесы, тоже для точности, не являются поляками. Их род происходит из Хорватии.

– Хорватия, Польша, Чехия, Сербия или какая-нибудь другая Молдавия, – надул губы Аллердингс, – то для епископа один пес, один Бес и один черт. Все это славянские нации. Враги. Плохо к нам, истинным немцам, настроенные.

– Ха-ха, очень смешно. Но так оно и есть. А знаешь в чем парадокс?

– Не знаю.

– А в том, что вредя канонику, епископ вредит сам себе. Отто Беесс во Вроцлавском капитуле был практически один, кто постоянно поддерживал епископа в вопросе неограниченной власти папы; остальные прелаты и каноники всё более открыто заявляют о совещательности. Епископ своими интригами лишается сторонников, это может для него плохо кончиться. Собор в Базеле всё ближе. Много изменений может этот собор принести… Ты меня слышишь? Что ты там делаешь?

– Сапог чищу. В дерьмо наступил.

С весны 1428 года Вроцлав был островом в море войны, оазисом в пустыне военного разрушения. Хоть и огражденная от мира руслами Олавы и Одры, хоть и оберегаемая мощными стенами, силезская метрополия была далека от того, чтобы купаться в благостной роскоши безопасности и уверенности в завтрашнем дне. Вроцлав слишком хорошо помнил прошлую весну. Память была живой и настолько реальной, почти ощущаемой на ощупь. Жило в ней зарево пылающего Бжега, Ричина, Собутки, Гнехович, Сьроды и удаленных почти на две мили Кантов. Вроцлав помнил начало мая, когда с городских стен смотрел на армию Прокопа Голого глазами, слезящимися от дыма сжигаемых Жерников и Мухобора. И не прошло еще шесть недель, как с юга шли вниз по Одре Сиротки, как все колокола метрополии в ужасе объявляли об их подходе к Олаве на расстояние не более одного дня пути.

Вроцлав был островом в океане войны, оазисом в пустыне пепла и пожарищ. Земли на юг от Вроцлава стали необитаемым пепелищем. За стенами Вроцлава, которые в мирное время давали приют пятнадцати тысячам человек, сейчас искало убежище почти еще столько же. Вроцлав сжимался, существовал в тесноте. В атмосфере неуверенности и опасности. В ауре парализуещего страха. И повсеместного доносительства.