– Мои, мои, – признала Адри. – Но не забывай, что другие мои предки были этими самыми рабами. Одна из бабушек, я думаю, просто была красивее, чем другие девочки на плантации, а может, этот еврей Рутгелт выпил в тот день рома больше, чем обычно, или ему стало страшно одному в джунглях. Не знаю, это было триста лет назад. Но с тех пор все Рутгелты женились только на мулатках.

– Не дураки были эти Рутгелты, – согласился Илья. Его ладонь скользила по темному шелку ее ног – выше, выше. – Правильно сделали, что поехали в Суринам.

Эту часть истории их семьи Илья уже знал: Суринам был выменян Голландией у Англии на город Новый Амстердам в 1667 году. Чуть позже англичане переименовали это место в Нью-Йорк.

К этому времени Голландия закрыла въезд для испанских евреев, бежавших от инквизиции, но предложила им селиться в колониях: на Нидерландских Антилах и в Суринаме. Евреи поехали, и скоро в Суринаме появилась целая провинция – Joodse Vail, Еврейская Долина. Евреи-рабовладельцы, евреи-плантаторы – это Илье было трудно понять.

После объявления независимости в 1975-м Рутгелты бежали в Голландию. Адри было пять лет, когда она попала в Амстердам, где прошло ее детство. Она окончила закрытый интернат для девочек в Швейцарии и каждое лето жила по два месяца в Париже: придумка родителей, чтобы у девочки был правильный французский акцент и ни в коем случае не швейцарский. Впрочем, они могли не волноваться: Адри обладала совершенным лингвистическим слухом, и на всех языках, что она говорила, говорила без акцента. Илья не сразу услышал еле заметный иностранный призвук в ее английском – Адри чуть оглушала согласные.

В ней были смешаны звуки разных языков и кровь разных рас – белые, черные, евреи, португальцы, прабабушка китаянка, которой было всего двенадцать, когда старик-креол увидел ее на рынке в Парамарибо и купил у родителей за два мешка сахара, чтобы увезти на дальнюю плантацию у красной реки, куда ягуары приходили по вечерам пить темную воду. В ней были смешаны ненависть всех рабов и страх всех рабовладельцев, что были ее семьей, и память о тех, других, берегах жила вдоль амстердамских каналов. Адри, впрочем, считала себя голландкой.

– Конечно, конечно, – охотно соглашался Илья, указывая на пачку голландского масла, с которой улыбалась круглолицая блондинка. – Не с тебя рисовали?

Но сейчас ему было все равно. Он хотел быть с ней, в ней, и добавить свою кровь к той, иной, темной крови. Адри заметила его возбуждение и как бы случайно задела его там рукой.

– Вот, – она снова его потрогала, – это все, что тебе от меня нужно.

– Да, – они часто играли в эту игру, и Илья знал свою роль, – это все, что мне нужно. Только это. И все.

Адри уже была сверху, тело вдоль тела, и он слышал шепот ее скользящих вниз губ:

– Белый угнетатель порабощенных народов, агент колониализма, подожди же, мы поднимемся на борьбу, и тогда…

Илья подождал: он не возражал быть свергнутым и побежденным. Илья знал: оно того стоит.

Время в комнате жило теперь отдельно от них, не смешиваясь с их дыханием и единым ритмом тел.

Потом они долго лежали рядом, не разговаривая и не касаясь друг друга. Было слышно, как на кухне урчит холодильник.

Негр, продавец часов, был на прежнем месте. Илья порадовался, что с ним ничего не случилось: тот не появлялся несколько недель.

Илья сидел в кафе на 14-й и ждал Антона. Антон опаздывал, что было странно: он всегда приходил вовремя. Илья, опаздывавший везде и всюду, не переставал этому удивляться.

Он заказал кофе и маффин с голубикой. Официант принес разрезанный пополам горячий маффин, и Илья осторожно ел крошащееся тесто с ягодами внутри. Ягоды были безвкусные, как из резины, но он помнил кисловатую сочность настоящей голубики и наделял эти резиновые ягоды вкусом из своей памяти. Ему – для счастья – обычно хватало воспоминаний.