Я обнял Татьяну, поцеловал в сахарные уста, она обмякла. Я в который раз овладел ею и она сладко застонала.

Я понял – моя песенка спета. Передо мной открывалась новая жизнь. Ничего, господин провидец, что я сентиментален? Вообще, русские женщины – странные существа. Когда через неделю я спросил ее, испытывает ли она что-нибудь, она призналась:

– Я думала, будет хуже.

– Противней?

Она покраснела и кивнула.

– А сейчас?

Татьяна покраснела еще сильнее.

«Она ни о чем не просила меня. Я первым предложил подсказывать, где и в какой деревне будут проводиться карательные акции».

Я закурил. Предложил Густаву, он отказался.

Пока курил, прикидывал – не врет. Говорит не задумываясь. Сведения проверяемы, это хорошая примета. Мозги прозрачные, душа болит. Можно докладывать – сомнения Лубянки не имеют оснований. На этом можно было бы поставить точку, но парня понесло.

– Через пару месяцев такой жизни меня взяли, – заявил он.

Я замер.

Крайзе уточнил:

– Взяли в партизаны.

Я выронил папиросу, поднял ее. Пришлось потушить, а жаль, хорошие папиросы мне недешево доставались.

– За это время я несколько раз предупреждал Таню о намечаемых карательных акциях. В начале марта она пригласила меня на «свадьбу» своей подруги. В гости мы отправились вдвоем с Куртом. Дом оказался на самой окраине, как здесь говорят, «на отшибе».

Русские быстро споили Курта. Его уложили в дальней комнате, и через несколько минут в избу зашли два вооруженных господина. Я даже не успел схватиться за пистолет – сосед, пожилой дядька в красноармейской форме без знаков различия, перехватил мою руку.

– Ничего страшного, Густав. Давай выйдем.

Меня отвели в соседнюю комнату, где состоялась короткая воспитательная беседа.

Разговор мы вели один на один. Дядька назвался «батей». Судя по поведению и умению выстраивать вербовочную беседу, готов поклясться, этот комиссар был в высоких чинах.

Купил он меня сразу, и на элементарную подставу.

– Мы давно приглядываемся в тебе, Густав. С того самого дня, как ты принял участие в карательной акции в Купятичах.

Я пожал плечами.

– Как вы узнали?! Там свидетелей не оставляли.

– Паренек выжил, лет пятнадцати. Один из всей деревни. Малые детишки глупые, вылезли из подвала, а он сумел сдержаться. Старался не смотреть на сельсовет… Он сообщил, что ты не принимал участие. Что тебя вырвало… Как, впрочем, всякого нормального человека.

Что я мог ответить? Одним махом неторопливый, грузноватый русский комиссар разрушил все мои прежние мечты, уничтожил прошлое, лишил будущего, потому что, по его словам, ГФП[21] или гестапо рано или поздно докопается, кто извещал партизан о предстоящих карательных акциях. С этим трудно было спорить.

– Что будет с Татьяной?

– А что с ней будет? Она будет работать, как работала. Она дала присягу. Мы, конечно, не оставим ее в беде, но на войне всякое может случиться. Давай-ка лучше обрисуем твое будущее…

Так я изменил фюреру, господин провидец.

Меня заколбасило, проснулось бессознательное, интимное, пронзительное.

Зачем это признание?.. Крайзе уже сделал выбор… значит, сомнения остались… нет, что-то не так… Остался страх!.. Он нуждается в утешении… ему позарез необходимо, чтобы кто-то одобрил его решение. Одобрил свой… нет-нет… одобрил на родном языке.

На немецком!!!

Что могло быть сильнее слов?

Гипноз?.. Внушительные… прошу прощения… внушательные способности?

Глупости!! Сильнее слов нет ничего…

– Es ist nicht Verrat, Gustav, – вслух выговорил я. – Weil man einen Mann zu halten verwaltet. Erliegen Sie nicht den Schmeicheleien und Appelle, die Trommeln. Diejenigen, die sich selbst als den Führer beschrieben, einmal war auch ein Mann, ein tapferer Soldat, ein tüchtiger Künstler, aber er lehnte alle, dass es ein Mensch war. Er bildete sich so etwas wie der mächtige und grausame «Über-ismus» und dieser Verrat kann nicht in jedem Fall befreit. Damit sollten wir kämpfen…