Слегка взволнованный этой тирадой, старик взял Гену под руку и ввел в комнату, весьма обширную комнату, скорее даже зал. Здесь под лепным потолком висели модели самолетов, а на стенах красовались старинные деревянные пропеллеры. Здесь по углам, словно ценнейшие скульптуры, стояли детали авиационных моторов разных времен, и здесь было множество фотографий.

Гена увидел на пилотском сиденье «фармана» юношу Четверкина со счастливым лицом. Затем он увидел мужчину Четверкина в форме офицера старой армии на прогулочном балкончике первого в мире многомоторного бомбардировщика «Русский витязь». Затем он увидел Четверкина с красной звездой на фуражке и с двумя маузерами на боках. Потом он увидел Четверкина сначала с кубиками, потом с ромбиками и далее со шпалами в петлицах и, наконец, пожилого уже Четверкина в простом черном свитере. «Анадырь – мыс Дежнева – остров Врангеля» было написано чем-то красным по синему фону и мелко добавлено: «Юрка, не забывай!»

– Этапы большого пути, – смущенно покашлял за спиной хозяин квартиры.

Повсюду на снимках были самолеты. Сначала древние, потом пожилые, потом уже и почти современные. Самолеты на снимках все молодели, а человек старел.

Рядом с Четверкиным мальчик увидел на фотоснимках множество знакомых ему по истории авиации людей – здесь были и Уточкин, и Ефимов, и Васильев, и Сикорский, и Туполев, и Чкалов, и Водопьянов…

«Пожалуй, не хватит и недели, чтобы осмотреть все сокровища этого дома», – подумал Гена и остановил свой взгляд на портрете среднего формата, на котором в черном цилиндре и крылатке, с маской-бабочкой на глазах, был изображен молодой красавец с волевым лицом, пышными усами и чуть подернутыми серебром, словно мех черно-бурой лисицы, бакенбардами. Портрет был вырезан из какого-то старого журнала и застеклен. Внизу сохранились слова «знаменитый и вечно интригующий публику».

– Кто это? – спросил Гена.

– Эх, – с досадой вздохнул старый пилот. – Это как раз личность, не достойная внимания. Некий Иван Пирамида, пилот-лихач и светский пшют десятых годов. Надо убрать эту фотографию в чулан. – Он сделал было к портрету резкое движение, но в нерешительности остановился на полпути. – Довольно! После! Сейчас! Да нет, потом, – пробормотал он и наконец, так и не притронувшись к портрету, повернулся к гостю. – Как нелегко, мой друг, даже в семьдесят восемь лет предать забвению ошибки юности мятежной.

Он отвернулся, сделал несколько нервных шагов по потрескивающему паркету, снял со стены огромную трубку, на чубуке которой была изображена старая Голландия, и затянулся. Трубка тут же задымила, как будто в ней тлел вечный уголек из доколумбовой Америки. Как следует откашлявшись, Четверкин вынырнул из дыма уже другим, молодым и лукавым, со своими детскими глазами-любопытами.

– Вы знаете, дружище Гена… – Старик сразу и охотно перенял манеру обращения, принятую в стратофонтовском семействе. – Вы знаете, дружище мой мальчик, я весь остаток ночи просидел над вашей радиограммой и пришел к некоторым, да-да, выводам!

– Неужели, дружище Юрий Игнатьевич?!

С первых же минут знакомства с Четверкиным Гена почувствовал, что в его лице обрел верного соратника и что старый пилот возьмется за разгадку тайны с не меньшим энтузиазмом, чем он сам. Как видим, он не ошибся.

Юрий Игнатьевич раскатал на шатком изящном столике в стиле «сицезиен» лист ватмана и укрепил его по углам четырьмя тяжелыми предметами: поршнем мотора «Сопвич», статуэткой лукавого лесного божества Пана, револьвером «Смит-вессон» выпуска 1909 года и старинной кожаной калошей с хромированными застежками, то есть тем, что оказалось в эту минуту у него случайно под рукой.