Это движение имеет свои правовые и в более конкретной плоскости конституционно-правовые основания. В качестве примера приведем действующую Конституцию РФ 1993 г., которая, в частности, предусматривает, что ограничение основных прав и индивидуальных свобод, таких как заключение под стражу (ст. 22), проникновение в жилище вопреки воле проживающих в нем лиц (ст. 25), прослушивание телефонных переговоров (ст. 23) и т. п., может производиться исключительно на основании судебного решения. До принятия Конституции РФ 1993 г. и, точнее говоря, реализации ее предписаний новым российским УПК РФ 2001 г. такого рода решения принимал прокурор.

Международное право широко поддерживает или, правильнее сказать, даже все чаще и чаще стоит у истоков данного движения и реформ, которые оно влечет. Если тексты фундаментальных актов в области прав человека – допустим, Всеобщей декларации прав человека 1948 г., Международного пакта о гражданских и политических правах 1966 г. или Европейской конвенции о защите прав человека и основных свобод 1950 г. были еще в этом плане достаточно скромны и иногда чрезмерно расплывчаты[65], то знаменитое soft law[66] или решения ЕСПЧ[67] скромностью и расплывчатостью отличаются уже в много меньшей степени, не забывая, конечно, и о решениях органов национальной конституционной юстиции, которые всегда идут в ногу с международными тенденциями. Так, Конституционный Суд РФ серией своих решений, принятых в 1990-е гг.[68], внес немалый вклад в расширение полномочий суда в уголовном судопроизводстве, фактически преобразовав в функциональном смысле рядового судью в подлинного «судью над следствием», когда предоставил участникам процесса право обжаловать в суд наиболее важные решения органов предварительного расследования. В российской науке практика Конституционного Суда РФ была даже названа некоторыми авторами «тихой революцией» в российском уголовном процессе[69].

Не вдаваясь более в детали, нет никаких сомнений, что мы видим перед собой движение в сторону расширения сферы компетенции суда, которое иногда вызывает сдержанное к себе отношение в плане своего влияния на общество в этом постмодернистском мире[70], но которое никем не ставится под сомнение в части своих правовых и конституционных оснований.

Никоим образом не оспаривая движение в сторону расширения сферы компетенции суда как таковое, если мы поставим вопрос не только о его формальных, но и о сущностных причинах, то вынуждены будем прийти к выводу, что чаще всего данное движение объясняется именно необходимостью лучшей защиты прав личности. Хотя такого рода объяснение иногда выглядит чрезмерно упрощенным, о чем уже говорилось выше[71], сегодня оно все более и более претендует на то, чтобы стать своего рода communis opinio. В такой ситуации именно понятие защиты прав оказывается в центре всех течений и реформ, связанных с резким ростом полномочий и нагрузки судей. В принципе логика ясна: судья, более чем кто бы то ни было, обладает для этого всеми необходимыми качествами в силу своей независимости и своей беспристрастности.

В то же время идея защиты прав неизбежно приводит нас к такому критерию, как эффективность, понятию, которое не чуждо в наши дни даже рассуждениям юристов, все менее и менее удовлетворяющихся сугубо институциональным дискурсом. Сверх этого как только мы меняем угол зрения, переходя с угла зрения юристов на угол зрения гражданского общества, общественного мнения и т. п., то видим, что все ждут как раз эффективности и ничего другого, ждут вполне легитимно, если не сказать естественно, причем исключительно такой эффективности, которая была бы выражена в конкретных результатах и позитивной статистике, социологически видима и т. п. Отсюда вытекает неутолимая страсть к цифрам и судебно-статистическим выкладкам с вечными, по крайней мере в России, спорами о количестве оправдательных приговоров