– Но разве нельзя действовать по закону?

– По закону, милостивый государь, очень легко превратить жизнь солдата в ад. Но самое ужасное состоит в том, что солдат, наказанный по закону, будет думать, что лучше бы ему, пардон, морду набили.

– Но это отвратительно!

– Господин Гаршин, мы с вами на войне, и вы вряд ли даже в горячечном бреду можете себе представить, сколько мы всего увидим ужасного и отвратительного!

Пока они так беседовали, к ним подскакал полковой адъютант поручик Линдфорс и, ловко соскочив с седла, поприветствовал, приложив два пальца к козырьку кепи.

– Доброе утро, господа!

Гаршин с Гауптом откозыряли в ответ, а затем обменялись рукопожатиями.

– Какие новости, Павел Иванович?

– Да какие могут быть новости, – отмахнулся тот. – Полковник с утра в совершенно вздрюченном состоянии, а потому рвет и мечет!

– Что случилось?

– Да сущая нелепость! Вообразите, какой-то местный пейзанин ухитрился пробраться пред светлые очи его превосходительства генерала Тихменева и пожаловаться на наших солдат.

– Навегное, дочку испогтили? – не без интереса в голосе спросил только что подошедший к ним Венегер.

– Как бы не так, головку сыра украли!

– Совсем отощали солдатики, – постным голосом отозвался поручик, – на дочек кгестьянских даже не смотгят, а только на съестное. А ведь сгеди них попадаются и весьма недугные!

Линдфорс ответил на шутку приятеля лошадиным ржанием, и даже Гаупт слегка улыбнулся в усы. Только Гаршин оставался стоять с каменным лицом, что, впрочем, все списали на его общеизвестную нравственность.

– Мародерство – вещь, конечно, недопустимая, но в сложившихся условиях я не могу осуждать своих солдат, – решительно махнул рукой Гаупт. – К тому же головка сыра не бог весть какая потеря.

– Можете быть покойны, Владимир Васильевич, наш «старик» сказал точно так же, однако генерал рвет и мечет, так что приходится изображать принятие мер.

– Глупая затея! У нас в авангарде более пяти тысяч солдат, попробуй дознайся. А во время дознания даже самый неразвитый солдат сообразит о подобном методе пополнения желудка, если, конечно, это еще не пришло ему в голову. А то, что виновника не нашли, лишь подстегнет предприимчивость.

– Кажется, местный сыр называется брынзой? – задумчиво спросил Гаршин, до тех пор, казалось, погруженный в свои мысли.

– Да, а вам что-то известно об этом происшествии? – удивленно уставился на него штабс-капитан.

– Что? А нет, совершенно ничего не известно, просто…

– Пгосто пост, котогый мы в последнее вгемя вынуждены дегжать, все время поворачивает наши мысли только в одном напгавлении, – закончил за него Венегер со смехом.

Все присутствующие дружно поддержали его и еще некоторое время смеялись. Затем Гаупт поежился, глядя на вновь усилившийся дождь, и спросил:

– А что слышно по поводу охотничьей команды?

– Отложено до прибытия в главную квартиру. Мой драгоценный братец находится по этому поводу в черной меланхолии.

– Его все-таки прочат начальствовать этой командой?

– Именно. Кстати, у меня к вам дело, господин штабс-капитан.

– Слушаю вас.

– Наш «старик», повинуясь приказу его превосходительства, приказал усилить дозорную службу. Пока «охотников» у нас нет, патрули будут высылаться по очереди ото всех рот. Начнем с вашей, приказ уже заготавливают, так что ждите.

– А вот это, пожалуй, разумно. Все-таки граница рядом. Хорошо, я распоряжусь.

– Честь имею, господа, – откланялся Линдфорс и, вскочив в седло, выругался на вновь усилившийся дождь. – Черт побери, что за погода!

Впрочем, непогода досаждала не только военным. Примерно в это же время на перрон Кишиневского вокзала вышла из только что прибывшего поезда миловидная барышня. Пелерина, покрывавшая ее плечи, вряд ли была надежной защитой от струй, льющихся из столь некстати разверзшихся небесных хлябей, но она храбро шагнула вперед и, не обращая внимания на дождь, двинулась к своей цели.