Андрей Петрович нервно ерзал на стуле. Разглядывая диспозицию на доске, он перекладывал голову с одного плеча на другое, облизывал губы языком и приговаривал: «Да-да-да, так-так-так!», в такт своим словам притопывая ногой по полу. Он хватался за пешку, тут же ойкал и отдергивал руку, словно фигуры были раскаленными. Чесал в затылке, мучительно кривился, ставил обочь доски локоть, укладывал на раскрытую, как ромашка, ладонь пухлый подбородок и начинал мять его пальцами. Вздыхал, поднимал глаза к небу, спрашивал там у кого-то невидимого: «А вот если слоником шахануть?» Кивал, шаховал, терял слоника, вскрикивал и хватался за сердце.

Наблюдая за этим представлением со смесью жалости и насмешки, я тихо сказала Коляну и Ирке, что Курихину вместо пешек надо ставить на доску рюмки с валериановыми каплями и принимать их по ходу игры. А подруга вдруг хлопнула себя по лбу, как тот же Курихин, и громко вскричала:

– Катюха, отпусти с миром Андрея Петровича, для тебя есть достойный противник! У Ленки-то второй разряд по шахматам!

Народ одобрительно загудел, и меня вопреки воле усадили за шахматный столик. Андрей Петрович с искренней радостью воспринял досрочное освобождение и употребил свою кипучую энергию на организацию «игры века», как назвал наш с Катериной поединок ехидный Тараскин. Хозяин дома объявил, что играть мы будем по всем правилам спортивных соревнований, приволок настоящие шахматные часы и даже заставил записывать ходы.

– Е два – е четыре! Ну, это даже я знаю! – самоуверенно и нагло комментировала Ирка, заглядывая через мое плечо в шахматную шифровку. – А что такое «Ка двоеточие е четыре»? Или это не двоеточие, а знак деления?

– Большая буква «К» – это «конь», – снимая с доски белую пешку, объяснила я. – Таким образом, «Ка двоеточие е четыре» означает…

– Деление коня на четыре части! – сострил Тараскин. – Иначе говоря, четвертование лошади!

– Вовсе нет, как раз с лошадью все в порядке, а запись означает, что конь взял пешку на поле е4, – терпеливо объяснила я.

Разглагольствования окружающих меня здорово отвлекали, а вот Катька была совершенно невозмутима, и первую партию я ей позорно проиграла. Вторую, разозлившись, с блеском выиграла, а третью мы с Катериной, перемигнувшись, быстренько свели вничью, после чего в один голос заявили о желании покинуть душное помещение и подышать свежим воздухом. Как раз вовремя проснулся Масяня и поддержал наше предложение требовательным криком «Гулять! Гулять!».

Остаток дня прошел в веселых хлопотах и подвижных играх на свежем воздухе. В доме было вдоволь спортинвентаря, а также большие запасы теплых носков и перчаток, они оказались особенно востребованы. К вечеру на батарее парового отопления в нашем флигиле рядком сушились мокрые носки, перчатки, варежки, шапки и шарфы. Ротация носков и перчаток осуществлялась беспрерывно, причем никто даже не выбирал, какую пару надеть, главное, чтобы сухую! Мне этот коммунизм в принципе понравился. Я только жалела, что не сумела присвоить одну особенно приглянувшуюся мне пару перчаток – безразмерных, вязаных, с пришитыми изнутри к швам маленькими стальными колечками. Удобно было бы привязать к ним веревочку или бельевую резинку и пропустить ее в рукава Масиной курточки. Правда, перчатки были не подходящего для ребенка цвета – белого. Масе белое на один раз, пришлось бы стирать перчатки после каждой прогулки, запаришься веревочку продергивать то в рукав, то из него.

Вполне благополучно обстояло дело и со сменной обувью. Когда под радиатором выстроились в линию сырые ботинки и сапоги, мы все поголовно переобулись в валенки. Даже Масяне нашлась подходящая пара! Валенки на даче запасливого и предусмотрительного господина Курихина имелись в количестве, достаточном, чтобы снарядить для зимней военной кампании небольшую армию, включая рослых гренадеров и несовершеннолетних сынов полка.