Книга на столе чуть не со стол. Обложена золотом, а по золоту – изумруды. Аввакум остановился, озирая сокровищницу, но Ксения Ивановна отворила уже следующую дверь, ждала на пороге. Вошли в светлицу. Комната оказалась совсем нехитрая. Дюжина окон по шесть в ряду. Изразцовая золотистая печь, голые лавки. На полу домотканые крестьянские дорожки, на стенах покровы: кружева, всякое плетение. Иконы тоже крестьянские. Прялки возле окон, пяльца.

– Сюда, батюшка, сюда! – шепотом звала Ксения Ивановна, пропуская Аввакума в комнату-молельню.

Обдало запахом ладана, свечей. Свечей было много, но после светелки глаза не видели.

Поскрипывало кадило, женский голос читал псалом, и в этом голосе трепетала лихорадка.

– «Господи! силою Твоею веселится царь и о спасении Твоем безмерно радуется».

Чтение оборвалось на мгновение, а когда возобновилось, голос прозвучал, как из колодца:

– «Ты дал ему, чего желало сердце его, и прошение уст его не отринул, ибо Ты встретил его благословениями благости, возложил на голову его венец из чистого золота…»

Колодец был огнедышащей бездной, певчая птица, биясь о стены, выпорхнула почти, но крылья не вынесли жара, вспыхнули, птица вспыхнула, а голос почти умер от переполнившей его страсти:

– «Он просил у Тебя жизни; Ты дал ему долгоденствие на век и век».

Теперь шелестел шепот, как шелестит пепел:

– «Велика слава его в спасении Твоем; Ты возложил на него честь и величие. Ты положил на него благословения на веки, возвеселил его радостью лица Твоего…»

Аввакум не удержался и подхватил полным голосом это моление о царе и царстве.

– «Рука Твоя найдет всех врагов Твоих, десница Твоя найдет ненавидящих Тебя. Во время гнева Твоего Ты сделаешь их как печь огненную; во гневе Своем Господь погубит их, и пожрет их огонь».

Глаза привыкли ко мраку и к свечам. Аввакум разглядел попа Афанасия, заканчивающего каждение икон, и чтицу – Феодосию Прокопьевну.

Боярыня и прежде слышала присутствие протопопа, но даже бровью не повела в его сторону. Он видел: виски ее светятся белизною. Федосья Прокопьевна глаз не отрывала от Писания, но нежные губы ее сами собой складывались в улыбку.

Помогая Афанасию служить, Аввакум и Федосья пели согласно и с особой радостью песнь пророка Аввакума – прозрение о пришествии Божьего Сына:

– «Хотя бы не расцвела смоковница и не было плода на виноградных лозах, и маслина изменила, и нива не дала пищи, хотя бы не стало овец в загоне и рогатого скота в стойлах, – но и тогда я буду радоваться о Господе и веселиться о Боге спасения моего».

Лишь по окончании службы Федосья Прокопьевна подошла к Аввакуму и пала ему в ноги.

– Благослови, батюшка! Пропали мы здесь, в никонианской мерзости.

– Встань, боярыня! Встань! – приказал протопоп.

Благословил, но выговаривал сердито:

– Не люблю служений на дому. Чай, не в пустыне живете. Это в Сибири что ни ель, то храм. Не всюду в Москве по новым книгам служат. Нынче, слышал, вольному воля.

– Когда бы так! – вздохнула боярыня. – Но ты, батюшка, прав. У меня в Зюзине в храме истинное благочестие. Поехали, батюшка, в Зюзино! Отслужи литургию, причаститься у тебя хочу, тебе исповедаться.

– Не мне, Федосья, Господу! Где сынок твой?

– Да в Зюзине. На охоту уехал.

– Вырос.

– Не ахти, батюшка. Двенадцать лет. Был бы больше, женила бы, а сама постриглась…

– Хитрое ли дело – жениться, – усмехнулся Аввакум.

– Для Морозовых, батюшка, простое не просто. За такими родами, как наш, зорко глядят. И царь, и бояре. Дворяночку милую не сосватаешь. Не позволят древнюю кровь молодой разбавлять… Поехали, батюшка, в Зюзино. Смилуйся.