– К берегу! – крикнул Аввакум кормщику. – Скорей к берегу заворачивай!

Сам на носу стал. В левой руке крест, правой – знамение творит, благословляя бегущих на него с оружием.

Ступил на землю, улыбаясь, распахнув объятия.

– Христос со мною! Да благословит вас, как благословил меня!

Обнял первого встречного, троекратно расцеловался с мрачным воином, державшим наготове лук и стрелу. Коснулся крестом головы начальствующего над воинами.

– Есть ли товары пригожие? Куплю, коль не больно дорого.

Татары переглядывались, но на дощанике появилась Анастасия Марковна с ребенком на руках; недоверие таяло, как снег на апрельском солнце.

Татары, пошумев меж собою, принесли на продажу снедь, шкуры, рукомесла. Пришли женщины, поднялись к Анастасии Марковне на дощаник. Потчевала гостей едой, вином, ласковыми словами. «Лицемерилась», сказал в своем «Житии» Аввакум, но не поскупился на похвалу: «Как бабы бывают добры, так и все о Христе бывает добро».

Товары иртышских татар оказались залежалые. На Руси о таких товарах говорят: м е д в е д ь. Но Аввакум виду не подал, купил много, платил, торгуясь, и тем тоже порадовал татар. Восток чтит умение сбивать запрашиваемую цену до разумной.

Расстались довольные друг другом, отведав хлеба и соли, радуясь, что не пролилась напрасная кровь.

В Тобольске приплывшему сверху дощанику сильно удивлялись. Только теперь узнал Аввакум, что по всей Сибири идет большая война с башкирцами и татарами. На Оби на таком же дощанике человек с двадцать побито русских мирных людей. Какой торг, когда можно ограбить?!

– Счастливый ты человек, протопоп! – сказал Аввакуму воевода Иван Андреевич Хилков, сын Андрея Ивановича, спасавшего Аввакума от Струны.

Иван Андреевич радовался за протопопа. Строптивец великий, но ведь и претерпел гору! Да и как было не радоваться воеводе, когда страдальца в Москве ждали. Царь ждал, царица! Никоново собинное наваждение[9] кончилось!

Архиепископ Симеон, благоволивший Аввакуму и во времена гонения, поселил протопопа в большом теплом доме, дал хлеба, меда, дров.

Тобольск покидать опасно из-за немирных татар, да ведь и осенние хляби уж на пороге.

От Москвы до Тобольска десять лет тому назад проехали, проплыли две тысячи шестьсот десять верст, так ведь от Тобольска до Москвы столько же. Серьезная дорога, не терпящая поспешания.

Первый гость на первый пирог – романовский поп Лазарь[10]. С Лазарем Господь свел не в Божьем храме – в царевой тюрьме. На другой год, как обольстил Никон царя[11], оба взвалили крест на плечо за правое-то слово, за веру непоколебимую…

– Угодные мы Богу люди, коль Сибирь про нас, – сказал Лазарь, благословляясь у протопопа.

Расцеловались, поплакали.

Лазарь лбом – как солнышко, поросль на лице рыжая. Нос – луковичкой, а нижняя челюсть от Бабы-яги досталась, губа губу прихватывает. Сердитый с виду человек, но уж такая младенческая бирюза в глазах – сто раз поглядишь, сто раз изумишься.

– Давно ли ты в Сибири, батюшка? – спросил Аввакум.

– На апостола Ахилу – третий год почну.

– Совсем новый. Как Москва живет-здравствует?

Все волосенки на Лазаре взъерошились, стал жила жилой.

– Все сорок сороков на месте. Звонят, как к празднику.

– По самим себе.

– Истину, протопоп, проглаголил. По самим себе. Из-за сладкого куса госпожа Москва душой всегда готова поступиться. Было в Смуту, было при Грозном царе… И раньше то же самое! Жидовскую ересь холила, татар ублажала. – Поп кивнул на свой мешок у порога: – Позволь тебя попотчевать чем Бог послал.

Вытащил из мешка полуведерный горшок, замазанный сверху печеным тестом, и другой горшок, с крышкой. Снял крышку – груздями пахнуло, взломал корку – затопил горницу зело сильный дух.