Женщина на этих фото была старой. Но у нее были яркие, почти девичьи глаза и озорная улыбка им под стать. На одном моментальном снимке ее волосы были рыжими от красного неона надписи «ПИВО» в баре. На другом они были почти смехотворно морковного цвета, под стать были накрашены и ее ногти. На фото она постоянно тискала меня, трепала по волосам, усаживала меня на колени, пока я поедал финиковые печенья – полнощекий малышок в подштанниках с Человеком-Пауком и пятнами от виноградного сока на подбородке.

Просмотрев около двух третей альбома, я наткнулся на фото давно забытого барбекю на заднем дворе. На этот раз волосы Шелли были цвета «ледяного безмолвия». С нею был и Ларри, Африканер, в слишком тесных бирюзовых брюках и белой сорочке с воротником на пуговках, рукава которой были закатаны, выставляя напоказ могучие ручищи, как у бравого Попайя[21]. Каждый из них держал меня за одну руку: я был пятном, качавшимся между ними в сумраке. Шелли замерла, улюлюкая. Пораженные взрослые стояли, наблюдая, вокруг с пластиковыми стаканчиками белого вина в руках.

Мысль, что дни эти были отобраны у нее, поразила меня своей мерзостью. Это было как глоток простокваши. Это было низко.

Не было оправдания утрате ее воспоминаний и понимания, вселенная не в силах предложить ничего в защиту повреждения ее разума. Она любила меня, пусть я и был слишком пустоголов, чтобы понимать и ценить это. Всякий, увидевший это фото, понял бы, что она любила меня, что в чем-то я был для нее отрадой, невзирая на толстые щеки, отсутствующий взгляд и склонность есть так, чтобы развозить еду по всем моим гадким футболкам. Несмотря на то, как бездумно принимал я ее внимание и ее любовь, – как должное. И теперь все это таяло, каждое празднование дня рождения, каждое барбекю, каждый сорванный спелый персик. Ее снедал понемногу рак, кормившийся не ее плотью, а ее внутренним миром, ее потаенными запасами счастья. Эта мысль вызвала желание зашвырнуть фотоальбом куда подальше. Вызвала ощущение немного сродни плачу.

Вместо этого я смахнул влагу с глаз, перешел на следующую страницу… и вскрикнул, поразившись тому, что на ней увидел.

Заглянув на заднее сиденье авто Финикийца, я разглядел фото какого-то культуриста, темного от загара юноши в оранжевой майке, сидящего на капоте машины с кузовом для ралли. Что-то во мне узнало его (помнило, что я его видел раньше), пусть я и не мог сказать, где и когда пути наши пересеклись. И вот он опять – в моем собственном фотоальбоме.

Над головой он держал два стула, по одному в каждой руке, ухватив их за ножку. На одном сидел я, крича от чего-то похожего на радостный ужас. На мне был мокрый купальный костюм, капли воды драгоценностями сверкали на моей тучной груди толстяка. Шелли Бьюкс сидела на другом, вцепившись в сиденье стула обеими руками, и хохотала, слегка откинув голову. На этой фотографии атлет был одет не в борцовскую майку, а в белый матросский костюм. Под густыми темными усами у него сверкала улыбка, похожая на волчью. И – только гляньте! – даже авто гоночное было тут. Из-за угла дома Шелли виден был только задок машины, стоявшей на подъездной дорожке.

– Кто ты, черт тебя дери? – прошептал я.

Говорил я сам с собой и не ждал ответа, но откликнулся отец:

– Кто? – Он стоял в дверях кухни в рукавице для духовки на одной руке. Трудно было сказать, как долго он стоял там, наблюдая за мной.

– Малый с мускулами, – сказал я, указывая на карточку, которую ему через половину комнаты видно не было.

Он подошел и вытянул шею, чтобы посмотреть.