Тито никому не рассказывал о том случае, промолчал и сейчас.

Ноги в черных ботинках Red Wing замерзли ужасно. Вот бы нырнуть в деревянную японскую ванну с таким же горячим супчиком.

– Помнишь, тут были скобяные лавки? – спросил Тито. – В них толклись такие никчемные старики. Он на них похож.

Скобяные лавки с Канал-стрит давно исчезли. Их место заняли точки продажи сотовых телефонов и поддельной «Прады».

– Скажи ты Карлито, что дважды видел одну и ту же машину или хотя бы тетку, – проговорил Алехандро, обращаясь к дымящейся поверхности супа, – он бы послал кого-то другого. Так требует протокол.

Автор протокола, их дед, давно сгинул, как и старички с Канал-стрит. Его насквозь нелегальный прах развеяли промозглым апрельским утром со стейтен-айлендского парома. Дядья прикрывали ритуальные сигары ладонями от ветра, и даже прижившиеся на борту карманники уважительно держались на расстоянии, понимая, что здесь дело сугубо личное.

– Там ничего не было, – сказал Тито. – Ничего интересного.

– Если нам платят за доставку ему контрабанды – а наша работа такая, что мы ничего другого не доставляем, – значит кому-нибудь наверняка интересно.

Тито мысленно попытался расшатать его логику, нашел ее неколебимой и кивнул.

– Слышал выражение «живи своей жизнью»? – Алехандро перешел на английский. – Это всех нас касается, если хотим удержаться здесь.

Тито ничего не ответил.

– Сколько всего было поставок?

– Четыре.

– Многовато.

Дальше они ели молча, под металлический грохот грузовиков на Канал-стрит.

Потом Тито стоял перед глубокой раковиной у себя в Чайнатауне и стирал зимние носки с порошком. К носкам он уже привык, но по-прежнему удивлялся, какие они тяжелые, когда мокрые. А ноги по-прежнему мерзли, несмотря на кучу стелек из стокового магазина на Бродвее.

Он помнил раковину в гаванской квартире матери. Пластиковая бутылка с соком агавы, который служил ей моющим средством, мочалка – жесткий комок волокон того же растения – и баночка с углем. По краю раковины постоянно бежали куда-то мелкие муравьи. В Нью-Йорке, однажды заметил Алехандро, муравьи совсем не такие проворные.

Другой кузен, переехавший из Нового Орлеана после наводнения, рассказывал, как видел на волнах целый шар рыжих муравьев. Видимо, так они спасались. «Вот и мы, – подумал тогда Тито, – чтобы выплыть в Америке, держимся друг за друга на плотике общего ремесла. Нас меньше, но наша сила – в протоколе».

Иногда он смотрел новости по-русски на Русско-американском телевидении. В последнее время ему казалось, что голоса ведущих доносятся из далекого сна или с борта подводной лодки. Интересно, значит ли это, что он постепенно забывает язык?

Тито выжал носки, заново наполнил раковину и, оставив их полоскаться, вытер ладони о старую футболку, висевшую рядом вместо полотенца.

Окон в квадратной комнате не было, только белые гипсокартонные стены, стальная дверь да голый бетонный потолок. Порой Тито лежал на матраце, разглядывая следы от листов фанеры, ископаемые свидетельства потопов с верхнего этажа. Других постоянных жильцов здесь не было. В одной из квартир на том же этаже кореянки шили детскую одежду, другую арендовала мелкая фирма, что-то связанное с интернетом. Квартиру для Тито снимали его дяди. Когда помещение требовалось им для своих дел, Тито ночевал на икейском диване у Алехандро.

В его квартире, кроме раковины и унитаза, были электроплитка, матрац, компьютер, микрофон, динамики, синтезатор, телевизор «Сони», утюг и гладильная доска. Одежда висела на старой чугунной вешалке-каталке, принесенной с тротуара Кросби-стрит. За одним из динамиков стояла синяя вазочка из китайского универмага на Канал-стрит; ее Тито втайне посвятил богине Ошун, которую кубинские католики называют Пресвятой Милосердной Девой из Кобре.