– Мы тебя вечером заберем. Легко успеем посмотреть десяток композиций.

– Сердечный приступ Скотта Фицджеральда, – предложил Альберто. – Здесь недалеко.

Плотно орнаментированные буквы-переростки на обеих руках отливали тюремным оттенком индиго, и Холлис гадала, что там написано.

– Но ведь он тогда не умер? – спросила она.

– В магазине «Virgin», – сказал Альберто. – Отдел мировой музыки.

От мемориала Хельмуту Ньютону работы Альберто – много черно-белой наготы с отдаленным намеком на ар-деко в память о работах фотографа – Холлис пошла в «Мондриан» пешком. Выдалась одна из тех мимолетных минут, какие бывают каждым солнечным утром в Западном Голливуде, когда странные обещания хлорофилла и невидимых нагретых плодов наполняют воздух благодатью за мгновение до того, как на улицы ляжет тяжелое одеяло выхлопных газов. В такие минуты можно краем глаза уловить райскую красоту чего-то минувшего сто с лишним лет назад, но именно сейчас томительно близкого. Словно город можно стереть со стекол очков и забыть.

Темные очки… Надо было взять с собой хоть одну пару.

Холлис смотрела на тротуар в пятнах жевательной резинки. На бурые и бежевые пальмовые волокна, оставленные ураганом. И чувствовала, что дивное мгновение проходит, как всегда.

Выйдя из японского супермаркета «Санрайз» уже перед самым закрытием, Тито остановился поглазеть на витрины «Ёдзи Ямамото» на Гранд-стрит.

Одиннадцатый час. Улица была совершенно безлюдна. Тито повертел головой: кругом ни души, даже желтые такси куда-то запропастились. Снова глянул на асимметричные лацканы не то плаща, не то накидки на пуговицах. В витрине отражались его темный костюм и темные глаза. В руке – санрайзовский пакет, нагруженный почти невесомыми стаканчиками с японской лапшой моментального приготовления. Алехандро посмеивался над этим пристрастием брата: мол, с тем же успехом можно есть сам пенопласт, но Тито лапша нравилась. Япония была для него планетой нестрашных тайн, родиной игр, аниме и плазменных телевизоров.

Впрочем, асимметричные лацканы «Ёдзи Ямамото» загадки не представляли. Всего лишь мода, и Тито вроде бы ее понимал.

Порой он боролся со странной раздвоенностью сознания, когда видел эти витрины, оформленные с дорогим аскетизмом, и одновременно – столь же, но по-иному аскетичные витрины Гаваны.

Там не было стекол. По ночам за грубыми железными решетками горели подводным светом одинокие люминесцентные лампы. И никаких товаров, чем бы ни торговали днем. Лишь аккуратно выметенные полы и грязная, покоробленная штукатурка.

Отражение в стекле «Ямамото» еле заметно пожало плечами. Тито продолжил путь, радуясь теплым сухим носкам.

Интересно, где сейчас Алехандро? Наверное, в своем излюбленном безымянном баре на Восьмой авеню, за Таймс-сквер; неоновая вывеска так и возвещала: «БАР» и ни слова больше. Именно там братец встречался с галерейщиками; ему нравилось затаскивать кураторов и дилеров в эти красноватые сумерки, в общество полусонных пуэрто-риканских трансвеститов и вокзальных проституток. Тито недолюбливал это место. Казалось, оно отыскало во времени свою крокодилью заводь, тупиковый континуум разбавленного пойла и подспудной тревоги.

Вернувшись домой, Тито заметил упавший с вешалки постиранный носок и повесил его обратно – сушиться дальше.

Спору нет, Милгрима радовала необыкновенная четкость наполненной азотом оптики в австрийском монокуляре Брауна. Но только не запах его жевательной резинки в холодном воздухе у задней дверцы наблюдательного фургона.