Кирилл подождал Харченко с Миклашевским, поднял руку в дружеском приветствии и тут же спросил:
– Не знаешь, друг, когда будет привал? Или о нем забыли?
– Скоро, Оврутин, скоро. Даже раньше, чем ты предполагаешь. И не привал, а конец марша.
– Иди ты!
Харченко подошел вплотную к взводному и шепнул на ухо:
– Нам, кажется, изменили маршрут. Придется сегодня топать без передыху.
Глава седьмая
1
Едва Новгородкин открыл, вернее, приподнял нагретую солнцем тяжелую крышку люка, как откуда-то сбоку полоснула автоматная очередь. Пули звонкой дробью застучали по броне башни.
– Назад! – выдохнул криком Кульга, дергая башенного стрелка за комбинезон.
Данило быстро захлопнул люк. Лицо его ничего не выражало, только щеки покрыла серым налетом бледность, да губы стали неестественно белыми. Он попытался улыбнуться, но улыбка получилась кислой. И башенный стрелок зло выругался:
– Из автомата, командир…
– Пехота? – радист округлил глаза. – Нас окружают? Да?..
– Спокойно! – приказал старшина. – Разберемся. Новгородкин, наблюдать! Тимофеев!..
– Слушаю.
– Проверь аварийный люк.
Водитель с горем пополам открыл аварийный люк, хмуро посмотрел на густую грязь. Надо же так угораздить! По самое днище влезли.
– Ну, что там? – нетерпеливо спросил Григорий.
– Сели на брюхо…
– Мд-а-а!.. – вздохнул Кульга. – А выбираться, братцы, как-то надо.
– Засек! – выпалил Новгородкин, хватаясь за пулемет. – В черных комбинезонах… Наверное, из подбитого танка…
– Где?
– В кювете! Вот тама, где кустик торчит!
Кульга приник к триплексу – смотровой щели: за жидким кустиком черемухи, что росла у дороги, виднелись темные комбинезоны немецких танкистов.
– Уходят, стервецы!
Данило резанул длинной очередью. Пули возле распластанных фигур взбили фонтанчики пыли.
– Сволочи!..
Глухо стукнула крышка люка водителя. Тимофеев вскинул карабин и, не выходя из танка, прицелился. Хлопнул выстрел. Один немец дернулся и уткнулся лицом в придорожную траву. Клим быстро перезарядил карабин.
– Закрыть люк! – крикнул Кульга. – Что за самодеятельность?
Другой немец, приподнявшись, застрочил из автомата. Пули звонко простучали по броне. Тимофеев плюхнулся в кресло. Щеки его обескровились, поблекли. Новгородкин резанул второй очередью, но так и не поразил бежавшего зигзагами немецкого танкиста. Тот уходил все дальше и дальше. Пригибаясь к земле, делал броски вперед, падал, строчил из автомата, вскакивал и снова бежал.
– Не трать патроны! – приказал старшина башенному стрелку. – Еще пригодятся!
Данило прекратил стрельбу. Несколько минут экипаж сидел молча. Рядом с танком ошалело квакали лягушки. От болота несло прелью и тиной.
Клим прислонился разгоряченным лбом к нагретой броне, вспоминая родной дом под железной крышей, с резными наличниками, которые он недавно выкрасил белой краской. А вот крышу не успел покрасить. Не достал зеленой краски. Можно было бы, конечно, и суриком покрыть, как сосед, да не хотелось. У Тимофеевых всегда крыша краской зеленого цвета покрывалась. Фасон держали. Глупость несусветная! Отсюда, с войны, многое по-иному смотрится и ценится. Не все ли равно, какой краской, главное, чтобы железо кровельное сберечь.
– Тимофеев! Ты что, дрыхнешь?..
– Я… Я тут, – Клим тряхнул головой. – Тут я, товарищ командир.
– Приоткрой люк.
– Можно и открыть.
Клим стал боком, прижавшись к броне, и осторожно распахнул люк водителя. Солнце опустилось довольно низко, и его лучи скользнули внутрь машины, высветляя кожаное сиденье, рычаги управления. На покатой лобовой броне устроилась стрекоза, и ее прозрачные крылышки, словно стеклышки, светились на солнце. Перед танком возвышался пучок осоки. Крупная пучеглазая лягушка, примостившись на гнилушке, удивленно таращила глаза на незнакомое зеленое чудище.