– Понятно, что ты смутно помнишь подробности – твои мысли были заняты службой, – добродушно произнес Милиус. – К счастью, у нас есть надзиратель, чья прямая обязанность – следить за порядком. Скажи нам, брат Пьер, что ты заметил.

Вид у надзирателя был враждебный.

– То же, что и ризничий.

– Тогда, – сказал Милиус, – мне кажется, нам придется спросить самого брата Филипа.

Филип был восхищен умом Милиуса. Ему удалось заставить ризничего и надзирателя признать, что они не видели, чем занимались во время мессы молодые монахи. Но хотя Филип и отдавал должное тонкому ходу Милиуса, самому ему претило участие в такой игре. Выборы приора – не состязание умов, а исполнение воли Божией. Он колебался. Милиус посмотрел на него взором, говорящим: «Ну же, твой шанс!» Но характер Филипа отличался упрямством, которое с особой силой проявлялось именно тогда, когда кто-нибудь пытался поставить его в сомнительное с точки зрения морали положение. Взглянув Милиусу в глаза, он произнес:

– Все было так, как описали братья.

Лицо Милиуса осунулось. Не веря своим ушам, он уставился на Филипа и открыл рот, явно не зная, что сказать. Филип сожалел, что подвел его. «Объяснюсь с ним после, – решил он, – когда успокоится».

Ремигиус уж было собрался повторить обвинения, но тут раздался чей-то голос:

– Я бы хотел покаяться.

Все обернулись к говорившему. Это был Уильям Бови, истинный виновник происшествия, который поднялся и, сгорая от стыда, заговорил тихим и чистым голосом:

– Я бросал в наставника комочками грязи и смеялся. Брат Филип пристыдил меня. Я молю Бога о прощении, а братьев прошу меня наказать, – и резко сел.

Прежде чем Ремигиус успел что-либо сказать, встал еще один юноша:

– Я хочу покаяться. Я делал то же самое. Прошу наказать и меня.

Признания вины посыпались одно за другим: тут же покаялся третий монах, затем четвертый, пятый.

Правда открылась помимо воли Филипа, и он не мог не чувствовать удовлетворения. Он увидел, что Милиус изо всех сил пытается скрыть победную улыбку: на глазах у ризничего и надзирателя случился маленький бунт.

Крайне раздосадованный Ремигиус постановил наказать виновных неделей полного молчания: им запрещалось говорить и никто не имел права к ним обращаться. Такое наказание было более суровым, чем могло представляться со стороны. Филип испытал его в ранней молодости. Даже один день безмолвия трудно перенести, а целую неделю – просто невыносимо.

Ремигиус таким образом дал выход своей злости. Раз уж они сознались, их надо было наказать, хотя этим он признавал правоту Филипа. Его нападки успехом не увенчались, и Филип праздновал победу.

Но поражение Ремигиуса не было полным.

– Есть еще один неприятный случай, который мы должны обсудить, – снова заговорил Катберт. – Он произошел сразу после торжественной мессы. – Филип не сразу сообразил, к чему он клонит. – Брат Эндрю обвинил брата Филипа в недостойном поведении. – «Верно, – подумал Филип, – все это знают». – Теперь, – продолжал Катберт, – ясно, что для подобных обвинений есть специальное место и время, как было заведено еще нашими предками. Утро вечера мудренее, обиды надо разбирать на следующее утро в атмосфере спокойствия и сдержанности, когда община своим коллективным разумом может решить проблему. Но, к сожалению, Эндрю пренебрег этим мудрым правилом и устроил сцену в храме, встревожив братьев невоздержанными речами. Оставить без внимания такое поведение – значит поступить несправедливо по отношению к наказанным молодым братьям.

«Блестяще придумано», – пронеслось в голове Филипа. Теперь вопрос относительно того, прав или виноват Филип, больше никогда не будет обсуждаться. Любая попытка поднять его немедленно обернулась бы осуждением самих обвинителей. Случилось так, как и должно было случиться, ибо в жалобах Эндрю на Филипа проявилось простое лицемерие. И вот теперь Катберт и Милиус дискредитировали Ремигиуса и двух его главных союзников – Эндрю и Пьера.