— Ковалева! Ну ты оглохла что-ли? Я тебя зову-зову, а ты не слышишь! – догоняю ее и трогаю за плечо.

— Чего тебе, Свиридова? – бурчит она.

Ну вот. Она опять без настроения.

— Как это чего мне?! Ты мне обещала, что придешь на репетицию! – напоминаю я ей. У меня тоже утро не задалось, поэтому и отвечаю ей нервно.

Аня продолжала пялиться на меня, поэтому я психанула и как следует встряхнула ее.

— Ковалева, ты че под наркотой какой-то?! – прошипела я.

— Ты сдурела? – наконец-то, очнулась Аня.

— Тогда чего ты так пялишься на меня, будто бы увидела в первый раз?

— Думаю, что твои глаза не могут иметь такой цвет, и ты носишь линзы, но как-то это скрываешь.

Я закатываю глаза и фыркаю. Опять она за свое.

— Я тебе уже 1000 раз сказала, что это мои глаза и даже показывала, что линз на мне нет, тыкая себе пальцем в глаза, отчего у меня потом они воспалились и болели!

— Ладно-ладно. Сдаюсь. Это твои глаза. Но они так жутко отвлекают от того, что ты говоришь. Поэтому когда ты хочешь серьезно поговорить с кем-нибудь, отпускай глаза вниз, чтобы тебя услышали.

Я аж опешила от такой наглости. Мои глаза – это то, что я ненавижу и люблю одновременно в себе. Меня с детства ненавидела собственная мать за цвет глаз. Они напоминали ей моего отца, который бросил нас, когда я родилась, или он умер. Моя мать непостоянна в своих историях по поводу него. Раньше часто спрашивала ее об этом, но она постоянно говорила разные версии. Уже когда выросла, я поняла, что она либо не знает, что с моим отцом, либо не хочет мне говорить, а может все вместе.  Я перестала спрашивать про него, потому что после этих вопросов у матери случался приступ бешенства, в котором она запросто могла меня ударить или швырнуть.

— Мне, конечно, много чего говорили про мои глаза, но чтобы вот так.

— Да шучу я, шучу, – похлопала она меня по плечу. – А на репетицию я не пойду. У меня сейчас философия, а ты же знаешь, что препод меня не отпустит.

— Ковалева, у тебя реально проблемы с головой и с шутками. В последнее время от тебя вообще все шарахаются, – бурчу я.

— Настроения нет, – отмахивается она.

— У тебя оно вообще непредсказуемое, это твое настроение скачает, как у беременной.

Я пригляделась к ней еще раз и внимательным взглядом оглядела ее фигуру. Вроде ничего не поменялось.

— Я не беременна, если ты об этом.

Я облегченно выдохнула, а Аня спросила:

— Так что там с репетицией-то твоей?

— За это не переживай. Я сейчас все решу, – сказала я.

Я быстро забежала в аудиторию и подошла к преподавателю по философии, который готовился к паре. Несмотря на то, что многие студенты его недолюбливали, у меня каким-то образом получилось найти с ним общий язык, поэтому труда не составило, чтобы быстро отпроситься у него с пары, пообещав, что принесу приказ от ректора.

— Неужели отпустил? – спрашивает удивленно Аня, когда я подхожу к ней.

— Ага.

— Но как у тебя получилось? Он же даже пропуски по болезни за уважительную причину не считает!

— Я просто сказала ему, что у меня приказ от ректора.

— Но у тебя же его нет!

— Будет, – уверенно говорю я, и мы идем в актовый зал на репетицию.

Я обо всем забываю, когда оказываюсь на сцене. Существует только музыка, и я. Никого не слышу, никого не вижу, ни о чем не думаю. В этот момент я как будто попадаю в другую реальность.

Я пела, сколько себя помню. Мое самое яркое и запоминающееся воспоминание из детства – это то, как я однажды, сидя в песочнице, где меня оставила мама, начала потихоньку напевать песню, со временем голос мой звучал громче и громче, а вокруг песочницы собирались вольные слушатели. Мне было так приятно, когда люди начали хлопать мне и подпевать, что я пустилась еще и в пляс, а петь стала еще громче. А громкие аплодисменты после того, как я закончила, вообще привели меня в восторг, но я только важно поклонилась своим зрителям, представляя себя, по меньшей мере, примадонной. Помню, как меня переполняла гордость и чувство, будто бы весь мир у моих ног.