Я думал, что расскажу я, если Проводник спросит. Мне приходили в голову разные сюжеты – из разных времён, но в основном – из раннего детства. Вот я сажаю в банку нескольких жуков с переливчатыми крыльями и капаю на них расплавленным полиэтиленом. Несколько капель попадает мне на пальцы, я кричу и отдёргиваю руку; на месте ожога вздувается волдырь. Я не могу держать ручку, и в школе меня освобождают от письма. Я ещё долго обманываю учительницу, чтобы избавиться от диктантов.

Вот мы с другом играем в рыцарей, у меня меч и у него меч, то есть просто палки, и он говорит: давай я буду раненым рыцарем и буду типа умирать, а ты будешь пытаться меня добить, покажи, куда я ранен. И я говорю: давай в обе ноги и в руку, и он отвечает: ничего себе, ты же мне одну только руку оставил. И он лежит и отбивается от меня одной рукой – и наносит мне шесть или семь ударов, а я ему – ни одного, потому что он более сильный и ловкий, даже без руки и ног.

– Расскажи, как умер твой отец, – вдруг произносит Проводник и смотрит на меня.

Этого я не ждал. Проводник догадался, что я волнуюсь. Что я перебираю варианты.

Все молчат.

Он пережил войну. Мать и сестра не пережили, а он, израненный, контуженный, вернулся домой и занял комнату на втором этаже. Там он постепенно выздоравливал и через некоторое время снова начал курить свои сигары.

– Обычно он делал это по утрам, – сказал я. – Курил сигары. А у нас была сквозная вентиляция. Он спал наверху, а я – внизу. И когда в моей комнате начинало пахнуть сигарным дымом, это означало, что он проснулся. Я вскакивал и в пижаме бежал к нему. Открывал дверь и говорил: доброе утро, папа. А он улыбался. Курил и улыбался.

Мне было тяжело это рассказывать. Я вообще не любил воспоминания из той жизни. От них становилось зябко.

– Однажды меня разбудил запах сигары. Я понял, что отец проснулся, и пошёл наверх. Я распахнул дверь и закричал: доброе утро! Но он не улыбался мне навстречу, он продолжал лежать. Я не видел его лица – он смотрел в другую сторону. Сигару он держал между пальцев, пепел осыпался на ковёр.

Я чувствовал, что мои глаза наполняются слезами.

– Он успел зажечь сигару и умер? – спросил Проводник.

Я кивнул.

– Это лучше, чем если бы он погиб на войне.

– Не знаю, – ответил я.

Внезапно я понял, что в эмоциональном плане история о смерти отца для меня – то же самое, что история о первой рыбалке для Яшки. Просто у него самая сильная эмоция была доброй, хорошей. А у меня – злой, страшной. У него она была связана с едой, с жизнью, а у меня – со смертью. Проводник умел вытянуть из нас глубинное, и мы рассказывали ему то, что никогда бы не рассказали никому другому.

Снаружи раздался шум.

– Вот и она, – сказал Проводник.

Мы не могли удержаться. Мы натянули маски и вышли из палатки в схрон. Заметно потемнело. Из отверстия в потолке сыпался снег – медленно, чуть кружась. В свете прожектора он казался волшебным; тени снежинок плясали на стене. Это было невероятно красиво.

– Я понял, – сказал Близнец. – Понял.

– Что ты понял? – спросил Проводник.

– Зачем мы идём. Куда мы идём.

– И куда же?

– Не за Стеклом. За этим.

Он показал на стену и на тени снежинок.

– Мы идём внутрь себя. Чем дальше на север – тем глубже погружаемся. Там наше сердце.

Проводник улыбнулся. Так улыбается отец, когда сын делает какую-нибудь безвредную глупость. Он подошёл к Близнецу и положил руку ему на грудь.

– Твоё сердце по-прежнему здесь. Не там. Здесь.

Близнец смотрел выжидающе.

– Ты поймёшь, куда мы идём, Близнец. И все вы поймёте. Просто ещё рано. Это просто снег. Это просто буря. Это просто схрон, в котором мы её пережидаем. Это просто олень.