– Так значит, вам вовсе не нужна была газета и вы только за этим гоняете меня к старику Дерримену?

– Его племянник очень красивый молодой человек и вроде не из тех, кто даст девушку в обиду.

– Да, вид у него бравый, – сказала Энн.

– Он сдал в аренду фригольдерскую ферму своего отца в Питстоке и живет вполне припеваючи на доходы от нее. А после смерти старика Дерримена к племяннику, конечно, отойдут и все его угодья. Он получит никак не меньше десяти тысяч фунтов одними только деньгами да еще шестнадцать лошадей, экипаж и тележку, пятьдесят молочных коров и штук пятьсот овец, никак не меньше.

Энн отвернулась и, вместо того чтобы сообщить матери, что бежала, словно испуганная серна, дабы уклониться от встречи именно с этим предполагаемым наследником, о котором она говорила, сказала только:

– Мама, мне все это совсем не по душе.

С того дня никакая сила не могла заставить Энн сделать хоть шаг в сторону усадьбы: слишком велик был ее страх при мысли о возможной встрече с молодым Деррименом, – а через несколько дней по деревне прошел слух, что старик фермер, дабы переменить обстановку и с недельку отдохнуть, отправился по настоянию своего племянника на расположенный неподалеку морской курорт, ежегодно посещаемый королем. Это был в высшей степени неожиданный поступок со стороны дядюшки Бенджи, который уже долгие годы ни днем, ни ночью не покидал усадьбы, и Энн без труда вообразила, как надо было застращать старика, чтобы подвигнуть его на такой шаг. Она представляла себе, как тяжко будет несчастному старику в сутолоке шумного морского курорта, и от души надеялась, что с ним не случится там никакой беды.

Теперь Энн почти все время проводила дома или в саду. Порой из лагеря до нее доносились звуки трубы: «Та-та-та-та-а!» Это трубачи посылали свои разнообразные и хитроумные приказы: «Седлать!», «Задать корму!», «В стойла!», «На плац!» – и она дивилась тому, как ловко старший трубач Лавде обучил своих солдат выводить эти коротенькие красивые сигналы.

Как-то утром, на третий день после отъезда дядюшки Бенджи, Энн, совершая свой туалет, услышала, как обычно, топот копыт: конница спускалась к водопою у мельницы, – затем среди ставших уже привычными для ее слуха плеска и шума различила легкий стук в окно, словно бы по стеклу провели прутиком или хлыстом. Энн прислушалась, и стук повторился.

Так как из всех драгун полка один только Джон Лавде мог знать, в какой комнате она спит, Энн решила, что эти сигналы исходят от него, и была несколько удивлена, что он позволил себе столь фамильярную выходку.

Накинув на плечи красную шаль, она подошла к окну, тихонько приподняла край занавески и выглянула наружу, как делала это уже много раз. Она знала, что, только стоя под самым окном, кто-нибудь мог увидеть ее, но случилось так, что на этот раз кто-то действительно стоял под самым окном. Шум, услышанный Энн, произвел не драгунский полк, в котором служил Джон Лавде, а эскадрон йоркских гусар, совершенно не подозревавших о ее существовании. Напоив лошадей, они все уже проследовали дальше, и вместо них Энн увидела Фестуса Дерримена: он был в штатской одежде и верхом; конь его стоял по брюхо в воде. Спасаясь от стремительного потока, грозившего отнести его вместе с конем к глубокой мельничной запруде, Фестус сидел, задрав пятки на седло. Не могло быть сомнения в том, что именно он, и никто другой, постучал в ее окно, ибо в эту минуту он поднял глаза и их взгляды встретились. Фестус громко расхохотался и снова стукнул хлыстом по стеклу. В эту минуту появились драгуны и начали, гарцуя, строем спускаться по склону. Энн невольно задержалась на минутку у окна, чтобы поглядеть, как они пройдут, но тут же внезапно отпрянула назад, уронила занавеску и, стоя посреди пустой комнаты, залилась румянцем. Ее увидел не один только Фестус Дерримен: Джон Лавде, спускавшийся верхом с холма, с трубой через плечо, обернулся и, увидев Фестуса под самым окном спальни Энн, был, по-видимому, немало поражен этим зрелищем.