– Вы почему стоите? Садитесь, пожалуйста.

Кацуба выпрямился по стойке «смирно».

– Садитесь, садитесь... Там есть свободное место, товарищи?

– Он садиться не может, – лениво сказал Рубцов. – У него сложное ранение в «мускулюс глютеус».

Все беспощадно заржали.

– Куда?! – ошарашенно спросил полковник у замполита.

Замполит наклонился и тихо пояснил полковнику, куда ранен Кацуба.

– Простите, пожалуйста, – сказал полковник Кацубе, и тот снова привалился к дверному косяку. – Товарищи! Скоро война кончится...

– Как же... – протянул кто-то.

И тогда невоенный полковник сказал вдруг с яростью:

– Война скоро кончится! Полгода... Восемь месяцев. Максимум, – год! Тем, кто родился в двадцать шестом и в двадцать седьмом, сейчас семнадцать-восемнадцать лет. И их нужно беречь! Нельзя, чтобы мальчики погибали в окопах и умирали в госпиталях. Вы, прошедшие страшную школу войны, поедете в военные школы и училища в качестве командиров учебных взводов, старшинами курсантских рот, помощниками командиров батальонов по строевой... Мы снимаем с фронтов не только семнадцатилетних мальчишек, но и вас – опытных и обстрелянных взрослых людей, которые прекрасно знают, почем фунт лиха. И я не обещаю вам легкой тыловой жизни. Но сегодня воспитать их сможете только вы!.. Их очень нужно сберечь!

Полковник закашлялся и уж совсем не по-военному вынул платок из кармана и обтер лицо.

Кацуба вдруг увидел грязную снеговую лужу, обожженного мальчишку в слезах и услышал предсмертный захлебывающийся тоненький крик: «Старшина-а-а!..»

Потом, растягивая от злости слова, неожиданно для всех спросил у полковника:

– А как быть с теми? – Кацуба показал пальцем в землю. – Им тоже было по семнадцать...

Замполит испуганно посмотрел на полковника. А полковник еще раз обтер лицо платком и печально ответил Кацубе:

– А про тех помнить. Каждую секунду... – Подумал и добавил: – И всю свою жизнь.

– Виноват, – сказал Кацуба.

Через несколько дней Кацуба сошел с поезда в маленьком жарком среднеазиатском городке.

За железнодорожной станцией – базарчик и чайхана.

Кацуба снял двубортную офицерскую шинель (что за старшина военного времени, у которого нет офицерской шинели!), одернул кителек с одним лишь гвардейским знаком, поправил плоскую танкистскую фуражечку, перекинул через плечо вещмешок, подхватил фанерный чемоданчик и не спеша пошел вдоль торговых рядов, вглядываясь и внюхиваясь в неведомую ему доселе азиатскую еду.

Теперь, в форме, у Кацубы оказались очень широкие вислые плечи, был он кривоног, коренаст и казался старше своих двадцати шести лет. Шел, слегка прихрамывая, мягко ступая летними брезентовыми сапожками, и во всем его кряжистом обличье чувствовалась громадная физическая сила.

Не торопясь, он шел мимо базарных рядов, где продавцов было втрое больше, чем покупателей, и остановился только в конце базарчика, около безрукого инвалида в немыслимых остатках военной формы, который торговал папиросами «Дукат» поштучно.

Рядом с инвалидом стояла миловидная, лет двадцати пяти, женщина и пыталась продать какие-то московско-ленинградские зимние вещи.

– Почем? – спросил Кацуба у инвалида и поставил чемоданчик у ног.

– Цена стандартная. Два рубля штука, тридцатник – пачка. У кого хошь спроси...

Невысоко пролетел самолет с приглушенно работающими двигателями. Видно, собрался садиться где-то за городом.

– Почем, говоришь?

– Два рубля штука, тридцатник – пачка...

Кацуба сдвинул свою приплюснутую фуражечку на нос и почесал в затылке.

– А любую половину? – сонно спросил он.

– Это как же? – удивился инвалид.