К Анне Михайловне уже бежала Настя с темным пузырьком в руках.

– Анна Михайловна, – девушка вылила жидкость в бокал: – Выпейте! Вам полегчает.

– Сгинь, дрянь, с глаз моих! – Северская-старшая попыталась стукнуть по столу, но ее руку поймал Глазьев, а Настя, чуть запрокинув княгине голову, ловко влила ей в рот содержимое бокала.

– Дамы и господа! – произнес обескураженный князь. – Все вы знаете о болезни моей любимой маменьки. К сожалению, разум ее покинул. Старость не щадит никого!

По зеркально выбритой щеке князя поползла слеза. Расчувствовавшийся генерал поспешил на помощь – как почетный гость, он должен был покинуть стол первым.

– Поблагодарим нашего Амфитриона[2] за пир… – начал Веригин, но его перебила княгиня Елизавета:

– Господа, сейчас десерт подадим. Только скатерть надо поменять.

– Пусть меняют, а мы пойдем освежиться в парк. Погода больно прелестна. – И, подав руку Кусманской, генерал двинулся к выходу. Его примеру последовали остальные – всем хотелось на воздух.

Митя сумел, правда, ненадолго завладеть Машенькиным вниманием, устроив для всей молодежи экскурсию по парку. Показал и наклоненную липу, по которой даже калека заберется к кронам желтеющих деревьев, и гипсовую вазу на мраморном постаменте, украшавшую заросший берег пруда. Сейчас вся компания направлялась к могилке на поляне. Митя, размахивая руками, рассказывал страшную историю помешавшейся девушки, но Маша его не слушала, шепталась о чем-то с Тучиным. Митя расстроился. Неужели все из-за прыщей? Сколько часов он провел перед зеркалом, уничтожая их, сколько ведер настоек и фунтов мазей извел – но проклятые прыщи и не думали сдаваться. Доктор Глазьев его утешал, говорил, что Митя перерастет, мол, надо подождать. Как ждать, если Машу, с именем которой последние полгода Митя ложился и вставал, на глазах уводит другой?

Юноша приподнял шляпу, приветствуя приехавших в бричке опоздавших гостей. Было их двое. Господин, одетый в зеленый уездный мундир, растительности не имел ни на лице, ни на голове, поэтому в свете прощального розового солнца его череп сиял, как рождественский шар. Окладистая, с сединой, борода второго давно спуталась с длинными, ниже плеч волосами, отчего и так немолодой их владелец походил на Мафусаила.

Увидев подъезжающих, Вера Алексеевна прекратила осторожный допрос Тоннера (дорого ли стоят ваши вызовы и как часто на них ходите?) и заговорщически прошептала:

– Помоложе, лысый – наш капитан-исправник, господин Киросиров.

Тот как раз вылез из брички и суетливо поздравлял княгиню:

– Я, так сказать, имею честь, ваше сиятельство, в этот счастливый день…

Следом не без труда вылез и «Мафусаил».

– Пантелей Худяков, – пояснила Тоннеру Растоцкая. Княгиня между тем так обрадовалась, что заключила Худякова в объятия.

– А кто он? – полюбопытствовал доктор, с удивлением наблюдая за этой сценой.

– Как? Не знаете про Пантелея? – обрадовалась Вера Алексеевна и набрала в легкие побольше воздуха. Тоннер понял, что рассказ будет долгим. – Это камердинер покойного Александра Северского. Незадолго до войны князь дал ему вольную. Помните несчастную Катю, что с колокольни сиганула?

– Да, – ответил Тоннер.

– Князь, уходя в партизаны, дочку Катю отправил к мачехе…

– Анне Михайловне, – сообразил доктор. Сумасшедшая старуха за обедом произвела на него неизгладимое впечатление.

– Как раз Пантелей Катю и повез, хотя и был недоволен этим поручением – к князю в отряд хотел. Уж больно зол был на французов – на лето свадьбу наметил, а тут Наполеон! Пока ездил, французы продвинулись почти к Москве, сюда было не пробиться, потому он в ополчение записался!