– А Арапка ее узнала?

– Ну, где… Комочек ведь была она тогда… девчонка-то… Эх, брат Арапка, пора нам с тобою на вечное успокоение. Пожили, будет… А?

Арапка вздохнула.

1876

Шумит, болезненно стонет вьюга; мокрым снегом залепляет она узенькое окно моей маленькой, сумрачной комнаты.

Я один. В комнатке моей тихо. Только часы своим мерным, монотонным стуком нарушают ту гробовую тишину, от которой нередко чувствуется жутко на сердце одинокого человека.

Боже мой, как устаешь за день от этого несмолкаемого гула, сутолоки столичной жизни, от блестящих напыщенных фраз, неискренних соболезнований, бессмысленных расспросов и всего более от этих пошлых, двусмысленных улыбок! Нервы намучиваются до того, что противны и ненавистны даже становятся все эти добрые, улыбающиеся физиономии, эти наивные, беззаботные счастливцы, вследствие «легкости сердца» не сознающие того, что они терзают своих приятелей излишним участием хуже всякого врага!

Слава Богу, я опять один, в своей сумрачной конуре, среди дорогих мне портретов, среди верных друзей – книг, над которыми когда-то много плакалось, которые заставляли биться сердце так, как оно устало и разучилось уже биться теперь.

Сколько дорогих пометок хранят свято эти мои неизменные друзья, никогда ни в чем не клявшиеся, но зато и не нарушавшие постыдно обетов. А сколько клятв и уверений брошено на воздух, хуже – на мостовую, под ноги снующей толпы! Сколько рук, когда-то протягивавших тебе объятия, теперь отвечают только холодным пожатием, может быть, даже с насмешкою указывают на тебя своим новым друзьям, которые были и будут всегда твоими заклятыми врагами. А сколько близких людей пришлось потерять, так или иначе… разве для сердца не все равно? Вот он, этот разбитый портрет. Когда-то… опять эти воспоминания! Но зачем, минувшее, снова восстаешь ты в моем воображении теперь, в эту ненастную декабрьскую ночь? Зачем ты смущаешь меня, нарушаешь мой покой призраками того, что прошло и невозвратимо?.. Невозвратимо! Это сознание больно до слез, страшно до отчаяния!

Но улыбающийся призрак не исчезает, не уходит прочь. Он точно наслаждается мучениями, хочет, чтобы слезы, подступающие к горлу, полились на страницы старой тетради, чтобы хлынула кровь из растравленной раны и глухая скорбь, молчаливо притаившаяся в сердце, судорожными рыданиями вырвалась бы наружу.

Что осталось от прошлого? Страшно ответить! И страшно, и больно. Когда-то верилось, надеялось – а во что верить теперь? На что надеяться? Чем гордиться? Гордиться ли тем, что имеешь руки работать для себя; голову, чтобы думать о себе; сердце, чтобы страдать, тоскуя о прошлом?

Идешь вперед бесцельно, бездумно; идешь, и, когда, утомленный, остановишься для минутного роздыха, в голове шевелится неотвязная мысль, а сердце занывает от мучительного желания: «Ах, если бы можно было полюбить! Если бы было кого любить!» Но нет! некого и нельзя! Что разбито вдребезги, то уже нельзя восстановить.

А вьюга шумит и с болезненным стоном хлещет мокрым снегом в окно.

О, недаром так неотвязно стоит предо мною улыбающийся призрак прошлого! Недаром опять выплывает светлый и милый образ! Декабрьская ночь! Такая же вьюжная, такая же бурная была та декабрьская ночь, в которую разбился этот портрет, склеенный после и теперь опять стоящий на моем письменном столе. Но не только один портрет разбился в эту ненастную декабрьскую ночь, вместе с ним разбились и те грезы, те надежды, что зародились в сердце в одно ясное апрельское утро.