— О, нет, мой дорогой, как раз наоборот, — смягчает он тон, изображая женский голос. — Бессердечного тирана, умеющего властвовать, подчинять и любой ценой добиваться желаемого.

И тогда отец мальчика подошёл и выплеснул тарелку с горячим супом прямо в лицо женщине со словами:

— Тогда пусть знает, что всегда за его капризы может заплатить кто-то другой».

Он замолкает, делает ещё глоток и явно ждёт моей реакции.

— И какой урок вынес из этого мальчик? — наклонив тарелку, доедаю я.

— А какой вывод сделала бы ты?

— В зависимости от того, что было потом, — вытираю я губы салфеткой, совершенно не проникшись, хотя эта история и попахивает личным. — Если отец ушёл, а мальчику подали то, что он стал есть с удовольствием, он подумал: надо было сразу перевернуть этот суп. Если его выгнали из-за стола голодным, он решил, что капризничать надо без отца. А если ему принесли новую тарелку все того же супа, значит, жизнь — боль, а на кухне нескончаемые запасы куриного бульона.

Он смеётся так громко, что с дерева за окном срывается стая трещащих до этого о своём птиц и улетает.

— И какой ответ я ждал от девушки, которая проигнорировала шесть плакатов с надписью «купаться запрещено» и все равно залезла в море? — подливает он себе шампанское и снова садится на кровать.

— А какой вывод сделал мальчик? — пододвигаю я к себе картофельный салат.

— Что, когда он вырастет, никто не посмеет ему указывать что делать и когда. А ты неплохо разбираешься в мыслях пятилетних мальчиков.

— Просто у меня, случайно, как раз есть пятилетний брат, и мы с ним неплохо ладим. Уверена, про нескончаемые запасы супа он думает именно так, — похрустев добавленным в салат сельдереем, оставляю я тарелку, пока Адам снова смеётся.

— И ты мне определённо нравишься, Ева, — словно пробует он моё имя на вкус.

А может, мысленно добавляет цифру. Потому что, если верить интернету (а я готовилась, прежде чем приехать), я девятнадцатая Ева на проекте. Вот ни туда, ни сюда. Не тринадцатая. Не двадцатая. Неудобная, нечётная, не круглая. Не юбилейная. Дальше этой библейской аналогии ему в своём символизме не уйти. Хотя, как знать, чем больны тараканы у него в голове.

— Клубнику? — теперь он подливает шампанское мне. — Или торт?

Чиркнув зажигалкой, он поджигает свечу на огромном куске торта. А потом встаёт, чтобы закрыть окно и задёрнуть шторы.

— Серьёзно? — усмехаюсь я, наблюдая за его суетой. — Все миллионеры идут по этому пути? Клубнику с шампанским? Кольцо с бриллиантом? Торт со свечками? А невеста с отбора? 

— А где ещё могли бы пересечься наши пути? — усмехается он. — Можешь загадать желание. Только чтобы оно исполнилось, нужно написать его на бумажке, записку сжечь, а потом только задуть свечу.

— Точно? — прищуриваюсь я, беря карандаш.

— А как иначе я смогу его исполнить? — снова смеётся он.

«Нет, он, конечно, урод, — чешу я карандашом голову, думая. — Но что-то в нём определённо есть. А вот что, посмотрим».

И даже не особо таясь (наверняка через плечо мне сейчас заглядывает одна из его скрытых камер), пишу то, чего действительно хочу больше всего на свете:

«Пусть мой брат поправится!»

12. Глава 10. Адам

— Ах ты говнюк, — засовываю я в рот кусок пиццы, глядя на мониторы. — День рождения, значит, решил девчонке устроить? А камер-то, камер приволок! И в цветах, и на стену прилепили, и в медведе, — усмехаюсь я. — А грудь колесом, прямо как у павиана в брачный период!

В палатах госпиталя (название-то какое громкое для нескольких больничных коек на случай вот таких неприятностей с участницами или персоналом) камеры, как и в туалетах и ванных комнатах, не установлены. Есть что-то и на этом порочном шоу святое. Но Эван явно не стал церемониться. И я, кажется, знаю почему.