Мать погоревала-поплакала, а когда успокоилась, вновь принялась за попытки обустроить личную жизнь. Младшую дочь, красивую и наряженную как куколку, оставила на попечении матери и старшей дочери, которой только исполнилось пятнадцать лет. А сама уехала в столицу. Ее не было семь лет. Только иногда приходили поздравительные открытки с праздниками да редкие посылки, в которых оказывались не по размеру большие или маленькие платья и слипшиеся дешевые карамельки. Мать объявилась в их доме неожиданно, без всякого предупреждения. За эти годы она располнела еще больше и постарела. Еве навсегда врезался в память резкий душный запах ее духов и скатывающаяся на пористой блестящей коже розовая пудра. Но мама была счастлива: ее щедро подведенные глаза блестели, с губ не сходила улыбка, и впервые она по-настоящему была ласкова с девочками.

– Я выхожу замуж и уезжаю. В Штаты, – открыла мама за чаем с привезенным ею бисквитным тортом причину своей радости. – Со Стивом мы познакомились по Интернету. Он уже дважды прилетал в Москву. Прилетит в третий, мы поженимся и вместе уедем.

– А дочери? – спросила строго бабушка, и мать сразу как-то сникла, потускнела, как елочная игрушка, с которой, явив неприглядную пластмассу, слезла позолота.

– Ма, ну ты ж понимаешь, – ответила мать и забегала глазами, стараясь не встречаться взглядом ни с напрягшейся Тиной, ни с Евой, которой новость подарила ложную надежду на переезд из маленького скучного городка в Америку.

Бабушка брякнула чашкой о стол, встала и вышла. В кухне повисла тяжелая и плотная тишина, которая оказалась красноречивей всяких слов. Тина вдруг громко всхлипнула и, с шумом сдвинув стул, выбежала следом за бабушкой.

– Ева? – беспомощно обратилась мать к старшей дочери. Тот раз оказался единственным, когда мать обратилась к ней не свысока и даже не на ровне, как взрослая к взрослой, а приниженно-заискивающе. – Ева, ну хоть ты меня понимаешь?

И девушка от неожиданности кивнула.

… Да, она понимала и оправдывала свою мать-кукушку, которой тогда едва исполнилось сорок лет, и в которой материнский инстинкт оказался сильно подавлен сексуальным, как презрительно сказал бы кто-то сторонний. Мама так и не научилась быть мамой, и Ева в этом даже частично винила себя: будь, может, она красивой и успешной, как хотелось бы матери, смогла бы разбудить в той нужные чувства. Но нежность матери была направлена не на дочерей, а на мужа – тщедушного сутулого очкарика Стива, компьютерного гения. С его гениальностью мать и носилась, как с младенцем в пеленках, берегла, холила, взращивала. У Стива то и дело возникали то проекты, то проблемы, которые заключались в том, что ему больше суток не приходило в большую шишковатую голову очередное гениальное решение. На родину мама прилетала за это время трижды, в первый раз – на похороны бабушки, и дважды – навестить дочерей. Она была счастлива, Ева не могла это не заметить по ее изменившейся внешности: мама сильно похудела и похорошела, нашла хорошего парикмахера и сменила безвкусные хламиды на стильные брюки и блузы. Но все же каждый раз после тесного общения с мамой у Евы оставалось ощущение, что та до сих пор выставляет ей счет за те безвкусные мешковатые платья и слипшиеся в несъедобные комки растаявшие карамельки.

Невеселые размышления девушки прервал звонок мобильного. Номер не определился, и Ева ответила на вызов с некоторым волнением:

– Да?

– Хочешь узнать, что с твоей сестрой, приходи сегодня ровно в одиннадцать ночи на крыльцо ресторана «Кипарис», – проговорил ей некто голосом, который мог бы принадлежать как женщине, так и мужчине. – Приходи одна. Если кому сообщишь о звонке или приведешь кого-то с собой, ничего не получишь.