– Охренительный грим! Это у нас снимают, да? – Нахальная девочка склонилась ниже, прикусила губу и сощурила и без того вытянутые к вискам глаза. Короткие пряди её каре пощекотали ухо, пришлось почесать его о плечо.

– У нас, – согласилась я, вовсе не уверенная, что наблюдаю макияж или спецэффекты. – В двенадцатом блоке.

В это время Настя перешла из спальни в прихожую, удерживая камеру перед лицом. Шея или скорее зоб продолжал пульсировать, словно кто-то сдувал и надувал воздушный шар. Настя открыла дверь и положила свободную руку на косяк.

Я прошептала:

– Ёшки-матрёшки…

Мне показалось, или из трещин между пальцами действительно выскользнули… жгутики какие-то, мелкие, тонкие, похожие на червей? За долю секунды они перебрались в толщу стены, оставив на поверхности россыпь игольных отверстий.

– Чего это она делает? – Девочка-курьер высунула леденец до половины, повертела его туда-сюда языком и с хлюпаньем втянула обратно.

– Понятия не имею.

В углу экрана отображалась статистика. Число зрителей: один, больше трансляцию никто не смотрел. Дрыхли все школьные подружки, и в страшном сне не представляя, что происходит с их кумиром.

Выйдя в общий коридор, бывшая подруга переключила камеру с фронтальной на заднюю, показав ряд дверей в соседские квартиры. Все до единой оказались распахнуты настежь, а над лестницей свесило объектив с потухшим светодиодом устройство для наблюдения. Ракурс съёмки переместился. Похоже, Настя опустилась на четвереньки.

Коридор в кадре дрожал и раскачивался, первая из открытых дверей медленно надвигалась, демонстрируя пустую прихожую и такую же безлюдную гостиную за ней. Судя по спартанскому набору мебели и отсутствию личных вещей вроде раскиданной одежды или грязной чашки, никто здесь не жил. Камера вернулась в коридор и двинулась дальше. Следующая квартира принадлежала семье с ребёнком: на полу валялись игрушки и изрисованная фломастерами раскраска. Я невольно нащупала и стиснула запястье курьерши.

– Ай, отпусти! Хотя пробирает неслабо, согласна.

Кухня. Ванная. Спальня с широкой кроватью, заправленной клетчатым покрывалом. Мы хором выдохнули: дома никого не оказалось, ни родителей, ни детей. Недолго думая, Настя поползла в третью квартиру. В кадр то и дело попадала рука с растопыренными словно в судороге грязными пальцами, дико контрастирующими с длинными ногтями, украшенными стразами и перламутровым лаком. Иногда ладонь выворачивалась боком или опускалась тыльной стороной. Один раз вперёд и вовсе высунулась мертвецки-бледная лодыжка с изуродованной болезнью ступнёй. Изогнулась дугой, нащупала опору и швырнула тело вперёд, в полумрак чужого жилья.

Неровное дыхание в динамике сменилось нечеловеческим стрёкотом. Я бы не смогла повторить этот звук, даже если бы захотела.

В третьей квартире дремал мужчина, укрывшийся плотным шерстяным одеялом. Наружу торчали лишь бритый череп и нога в сбившемся гармошкой чёрном носке. Камера снова переключилась, демонстрируя крупным планом Настин синюшный рот, растянутый в довольной улыбке.

Трансляция оборвалась. Я наморщила лоб, вспоминая, кто жил в последней, четвёртой по счёту квартире. Кажется, Настина подруга, Лиза или Лиля, пухленькая такая ученица девятого класса. А мама у неё работала в больнице медсестрой… Меня охватили тревога и страх. С одной стороны, ну что может сделать насквозь больная, вонючая и шелудивая школьница со здоровым мужиком? С другой, что это за холера, позволяющая открывать запертые двери и выключать камеры? Что за, мать его, черви, заползающие в стену?!