Потек вялый разговор уставших от боли и жары людей. Ситуацию на фронте не обсуждали, ничего хорошего. Говорили о беженцах, которыми забиты дороги, жалели детей. Жаловались на неразбериху, несли всякую чушь, вроде того, что теперь нам одна дорога – расходиться по домам. Я не согласился и сообщил, что организована сильная оборона, мы подбили три танка и заставили фрицев отступить.

– Мы – это кто? – ехидно поинтересовался красноармеец с палкой.

– Отдельный батальон десанта… ну, и другие части.

– Тогда ясно.

Скептически оглядел мои сержантские треугольники, добротные сапоги и нож на поясе. Остальные в ботинках с обмотками и без них. Кто-то сматывал обмотки в рулончик и прятал в противогазную сумку. Интерес ко мне потеряли и продолжили разговор без моего участия. В их глазах я выглядел придурком, нацепившим нож и болтавшим небылицы о подбитых немецких танках. Почти все красноармейцы, попавшие в санчасть, в глаза не видели вражеских солдат. Они получили ранения во время бомбежки и артиллерийского обстрела. Невозможность драться с врагом разлагала людей не меньше, чем неудачное отступление.

Ко мне подсел младший лейтенант-танкист с обожженным лицом и повязкой через правый глаз, как у пирата. Закурили. Оказывается, младший лейтенант из 40-й танковой бригады воевал рядом с нами. Посмеиваясь неизвестно чему, он рассказывал страшные вещи. Из двадцати машин его батальона вскоре осталось четыре. Немцы применяли бронепрожигающие (кумулятивные) снаряды, от которых танк сгорал со всем экипажем.

– Представляешь, «тридцатьчетверка» стоит целехонькая. Открываем люк, а внутри все испеклось.

Младшему лейтенанту везло. Сумел выбраться из вспыхнувшего танка, даже вытащить товарища, но по дороге в санчасть угодил под обстрел. На этом везение кончилось. Товарища убили, младший лейтенант сломал ступню, а мелкий осколок попал в глаз.

– Глянь, что там у меня? – спросил он, поднимая повязку.

– Глаз красный. Не лезь туда грязными руками, заразу занесешь.

– Не буду, – пообещал танкист и пошевелил распухшей ступней в лубке.

Сапог стоял рядом, накрытый танкошлемом. Младший лейтенант оказался неунывающим и веселым товарищем. Мы переночевали под одной шинелью. Утром получили молоко, но уже без хлеба. Красноармеец с палкой и еще несколько бойцов ушли в неизвестном направлении, а мы с танкистом отправились к врачам. Младшему лейтенанту выдали направление в глазную больницу. Медсестра в косынке осмотрела мою руку, помяла пальцы.

– Ой, да не отвлекайте вы доктора. Идите, отдыхайте.

У нее оказался мягкий украинский говорок, к которому я привык на родине. Хохлов в наших краях живет много. Я пошел провожать танкиста, он ловил попутку до Сталинграда. Полдня просидели с ним на выезде из балки, докурили махорку. Прощаясь, он обнял меня и пригласил после войны в город Минск. Я отмахнулся – не доживем до конца войны.

– Брось, Василий, не кисни.

– Тебе хорошо рассуждать. В тыл отправляешься, пока ногу залечат, пока глаз…

– Хорошо, – согласился белорус. – Но тосковать не надо, ихние танки тоже горят. Мы еще повоюем.

Проводив младшего лейтенанта, почувствовал себя одиноко. Тут еще начали проверять раненых в поисках симулянтов и самострелов. Началась суета, кто-то спешно уходил в глубину балки, некоторые оправдывались и даже пытались развязать бинты.

– Ладно, и так все видно. Отходи в сторону и отдыхай, – говорили им.

Когда меня опрашивали во второй раз, я не выдержал и послал проверяющих куда подальше.

– Ты не больно-то кипятись, сержант, – посоветовали мне. – Здесь вы все храбрые, а в окопы никто не рвется.