– Никогда не мог понять, почему ты никому не говоришь, что Лина приходится тебе двоюродной сестрой?

Этот вопрос, словно удар грома средь ясного неба, застает моего деда врасплох.

– Мы не делаем из этого никакой тайны.

– Да? – переспрашивает Зизмо. – Однако я никогда не слышал, чтобы ты говорил об этом кому-нибудь.

– Там, где мы жили, все приходились друг другу родственниками, – пытается отшутиться Левти. – Нам еще далеко?

– На другую сторону фарватера. Мы все еще на американской стороне.

– Как ты их здесь отыщешь?

– Найдем. Хочешь побыстрее? – И, не дожидаясь ответа, Зизмо жмет на акселератор.

– Да нет. Притормози.

– И вот еще что меня очень интересует, – продолжает Зизмо, прибавляя скорость.

– Джимми, осторожнее.

– Почему Лине потребовалось уезжать, чтобы выйти замуж?

– Ты слишком быстро едешь. Я не успеваю смотреть на лед.

– Отвечай.

– Почему она уехала? Просто в деревне не было женихов. К тому же она хотела в Америку.

– Серьезно? – И Зизмо еще прибавляет скорость.

– Джимми! Тормози.

Но Зизмо выжимает педаль до пола и кричит:

– Это ты!

– О чем ты?

– Это ты! – ревет Зизмо, двигатель начинает скулить, и машину заносит на льду. – Кто это? – требует Зизмо. – Говори! Кто он?

…Но прежде чем мой дед успевает ответить, по льду ко мне несется другое воспоминание. Воскресный вечер, и отец ведет меня в кино в яхт-клуб Детройта. Мы поднимаемся по лестнице, покрытой красным ковром, проходим мимо серебряных морских призов и портрета гонщика на гидропланах Гара Вуда. На втором этаже расположен зал. Перед экраном – ряды деревянных складных стульев. Свет гаснет, и луч дребезжащего кинопроектора высвечивает в воздухе миллион пылинок.

Отец считал, что единственный способ внушить мне национальное чувство – это показывать дублированные итальянские фильмы на сюжеты греческих мифов. Итак, раз в неделю мы лицезрели Геракла, который то убивает Немейского льва, то похищает пояс царицы амазонок («Видишь, Калли, это пояс»), а то – без всякого подтверждения этого эпизода в классическом тексте – оказывается беспричинно брошенным в яму со змеями. Но больше всего нам нравился Минотавр…

…На экране появлялся актер в плохом парике. «Это Тезей, – пояснял Мильтон. – Видишь, в руках у него клубок, который дала ему его подружка. И он нужен ему, чтобы найти выход из лабиринта».

Тезей входит в лабиринт. Его факел освещает каменные стены, сделанные из картона. Его путь усеивают кости и черепа. Искусственные стены покрыты кровавыми подтеками. Не отрывая глаз от экрана, я протягиваю руку. Отец лезет в карман спортивной куртки и достает сливочную конфету. «А вот и Минотавр!» – шепчет он. И я вздрагиваю от страха и удовольствия.

Печальна судьба этого существа, вызывавшего тогда во мне чисто академический интерес. Астерий не по собственной вине произвел на свет чудовище. Отравленный плод предательства и объект стыда – я мало что понимал в этом в свои восемь лет. Я болел за Тезея…

…Как и моя бабка, готовившаяся в 1923 году к встрече с существом, таящимся в ее чреве. Поддерживая живот, она садится на заднее сиденье такси, а Лина просит шофера поспешить. Дездемона тяжело вдыхает и выдыхает воздух, как бегун, старающийся выровнять дыхание, а Лина произносит:

– Я даже не сержусь, что ты меня разбудила. Кстати, утром мне все равно в больницу. Мне позволили взять девочку домой.

Но Дездемона не слушает ее. Она открывает заранее сложенную сумку и между ночной рубашкой и тапочками нащупывает свои четки. Янтарные, как застывший мед, и потрескавшиеся от огня, они уберегли ее от резни, хранили во время бегства и провели невредимой через горящий город, и она снова начинает перебирать их, пока такси с грохотом несется по темным улицам, пытаясь обогнать ее схватки…