Вид тот еще. Потрясывает его – то ли пьет сильно, то ли дрянью обкормили в дурке. Взглядом прохожих ловит, заговорить пытается. Все хочет, чтобы прочитали они его листок рукописный, как будто другой заботы у людей нет, про чужие беды читать! А он понять того не может и все сует им под нос это свое «требую справедливости».
Одной рукой сует, а другой-то считай и нет. Голова трясется, и брови кустами, как у Льва Толстого, смех.
Менты рядом стояли и не трогали его – видать, привыкли. Или команды не было, не знаю. Я в аптеку на Ильинку шел, потом в магазин, потом встреча еще была какая-то, не помню, обратно шел – уже смеркалось, а он все стоял со своим плакатиком, нарушая общественный порядок и мешая проходу граждан…
Да и фиг с ним, с калекой, есть о чем говорить-то.
Москва, главное, все хорошеет! Чистый карбункул, а не город. Каршеринг, бутики, авторская кухня, лаундж-бары, лакшери-стайл… До хера всего интересного! И патрули кругом вежливые, человеческие, не едят никого.
Ну, то есть не то чтобы совсем никого… Тут уж как повезет, конечно.
Главное – не смотреть им пристально в глаза, не нервировать.
сентябрь 2019 года
Повести прежних лет
Схевенинген
Повесть
Петру Вайлю, навсегда
Олег, Оля и Милька
– Боже мой! – сказала мама и крепко сжала Милькину руку. Он споткнулся, пытаясь оглянуться на ходу, но мамина ладонь мягкой шорой встала у щеки, заслонив от ужаса.
– Черт возьми, – пробормотал отец и все-таки обернулся.
Женщина бросалась к идущим вдоль моря, как только что бросилась к ним. Она что-то спрашивала и отмеряла ладонью рост. Это был рост Мильки, чуть-чуть повыше, и хотя Олег видел сына секунду назад, он инстинктивно глянул в его сторону снова.
Милька стоял рядом – в блещущем свете закатного солнца, бившем из-под декоративной тучки, стоял маленький, испуганный, живой. Все было в порядке, и только женщина в темном до колен платье выкрикивала имя своего сына, и бросалась к людям, идущим вдоль берега, и о чем-то умоляла их, отмеряя в воздухе рост мальчика, которого не было нигде.
Люди останавливались, рывками оглядывали пейзаж, растерянно разводили руками, шли дальше; через несколько шагов снова останавливались, смотрели, качали головами… Но что можно было сделать?
Олег отвернулся.
– Пошли. – Он тихонько провел пальцем по лопатке жены. – Идем.
– Ужас, – сказала Оля через несколько секунд.
Они шли к молу вдоль радостной кромки прибоя, как шли полминуты назад, но мир уже рухнул за их спинами и дышал теперь в затылки смертным холодом.
– Может, еще найдется, – сказал отец маме, и мальчик понял: это было сказано для него.
– Да, может быть, играет где-то с мальчишками, – сказала мама плоским голосом. Ее рука твердо лежала на плече, уводила прочь.
Над молом, то зависая, то ныряя и выходя из пике, с треском скакал воздушный змей, и мальчишки чеканили мячик. Длинные тени нарезали пляж, на котором не изменилось почти ничего.
Освежив пропотевшее побережье, бриз обернулся бухающим о камни штормом – с убегающей пенкой волны и киношным разлетом брызг в контражуре солнца; бриз выманил на променад обитателей курортного городка. Сняв туфли и закатав брючины, они вышли пройтись перед ужином, до мола и обратно, догоняя собственные косые тени… Теряя силу, вода омывала лодыжки и уходила в море, легким росчерком меняя сюжеты на песке.
В одну секунду все это стало блестящей оберткой ужаса.
Из воздуха разом выкачали счастье, которым был наполнен этот вечер, – и как глупо и странно было теперь идти к этому молу! Молча упереться в гору камней и побрести назад… Беда легла на берег Схевенингена, и нельзя было сделать вид, что ее нет. Но отец попытался.