Свободного не по убеждениям, не от осознанного диссидентства (при Сталине и в постсталинские времена у нас никто и слова такого не слышал), а от природы, от редкостного генотипа, который не мог не усложнить неизбежным несчастьем стрельцовскую жизнь.

Без жертвенной платы за все, что дано ему от Бога, в судьбе его ни время, ни Россия с такой метафорической определенностью и не выразились бы.

Стрельцов – и в молодости (о чем я уже говорил), и сразу после возвращения в большой футбол – испытывал минутами колоссальное сомнение в себе.

Он по-российски огорчался из-за поражений – он мне сам рассказывал, что после проигранного киевлянам финала Кубка в шестьдесят шестом году, когда он по тренерскому замыслу попробовал сыграть на непривычной для себя позиции и получилось неудачно, всю ночь не спал, пил вино (не водку, не коньяк, а «красненькое») и крутил на проигрывателе много раз одну и ту же пластинку – «Черемшину» в исполнении Юрия Гуляева.

Но на поле он не знал себе равных в раскованности, в той – не устану повторять – внутренней свободе, которой он всю жизни интуитивно руководствовался, хотя и обвиняли его в недостаточной твердости характера. И в самых незадавшихся своих играх он оставался раскованным, свободным – ждал (в иных случаях и напрасно), что снизойдет на него свыше – и он заиграет адекватно своим возможностям.

С этой же свободой он пытался прожить и обыденную жизнь, ждал и в общежитии такого же, как на поле и на трибунах, всепрощения за промахи, которые он искупал мигом вдохновения.

Только не существовало вне футбола – о чем он в молодости и не подозревал – точки приложения его дара.

И Эдик со своей свободой был обречен на неприятности и несчастья.

Он прошел сквозь них, не потеряв, при всех видимых утратах, самостоятельной души, в которую при всей своей гиперболической открытости и общедоступности так и не дал никому глубоко заглянуть…

Незадолго до смерти Эдика мы как-то разговорились с ним о профессиональном футболе в его полноценном, зарубежном варианте – в конце восьмидесятых годов всех футбольных людей занимала эта тема.

И я засомневался: а смог бы он – при его-то подвластности настроениям – играть за какой-либо из мировых суперклубов?

Он сказал, что мог бы: «там же такие деньги платят».

Я удивился: он же много раз мне говорил – и в том, что это так, я тоже много раз убеждался – о безразличии своем к деньгам: «они для меня мало что значат…»

Но потом – его уже не стало, а я продолжал о сказанном им в разные времена думать – понял, что при совестливости Эдуарда астрономические суммы контрактов в профессиональных клубах и его вынудили бы принести себя хотя бы отчасти к соответствию галерному труду большого футбола, а не только вдохновению, посещающему и гения не каждый раз.

Ему бы пришлось ломать себя, пахать, как пашут менее одаренные, – и меньше получать удовольствия, чем тогда, когда имел он возможность играть по настроению.

И может быть, лучше для всех нас, да и для него самого, что прожил он в иное для футбольной России время?

В третий раз за последние два года противниками – теперь уже в официальном матче – нашей сборной стали немцы.

В Мельбурне Германия была представлена Объединенной командой, но в футбольную сборную вошли любители из ФРГ. И трепетать бы им перед встречей с командой, дважды побеждавшей лучших немецких футболистов. Но получилось так, что, разглядев в соперниках игроков, умеющих хорошо защищаться – команду с организованной обороной – слегка замандражировали наши звезды.

Немцы отдали им инициативу, только контратаковали.