Вот и нет. Мама сказала бы, что я выгляжу прекрасно. Несмотря на разводы потекшей от слез туши. Она сочла бы, что мои красные, опухшие глаза полны таинственной печали, как глаза влюбленного поэта, а мои темные волосы пребывают в художественном беспорядке и ничуть не напоминают воронье гнездо.

Почувствовав, что слезы вновь подступают к глазам, я поспешно отворачиваюсь. Теперь, когда мамы больше нет, кто будет вселять в меня уверенность в себе? Я наклоняюсь, чтобы поднять пустую бутылку, но пол предательски качается и идет волнами. Ожидая, пока шторм не уляжется, я цепляюсь за спинку кровати, как за спасательный круг.

Кэтрин, прижимая к губам палец с безупречным маникюром, пристально смотрит на меня:

– Послушай, милая, может, тебе лучше остаться здесь? Я принесу тебе перекусить.

Ну уж нет! Это поминки по моей матери. И я обязана на них присутствовать. Но комната продолжает тошнотворно кружиться. К тому же мои туфли куда-то запропастились. Отчаявшись их найти, я бреду к дверям босиком, потом все же решаю продолжить поиски.

– Давайте вылезайте, чертовы башмаки! Что за дурацкая манера прятаться! – Я опускаюсь на корточки и заглядываю под кровать.

Кэтрин хватает меня за руку повыше локтя и заставляет встать:

– Бретт, прекрати! Ты пьяна в стельку. Сейчас я уложу тебя в постель, тебе надо проспаться.

– Не надо! – Я стряхиваю ее руку. – Я должна спуститься к гостям!

– Но ты не можешь! Твоя мама не одобрила бы…

– А-а, вот вы где!

Я хватаю свои новые черные лодочки и принимаюсь запихивать в них ноги. Похоже, за последний час ступни у меня ухитрились вырасти размера на два.

Кое-как засунув ноги в туфли, я выхожу в коридор. Меня швыряет от стены к стене, как шар в бильярде, и, чтобы сохранить равновесие, я широко раскидываю руки. Кэтрин идет за мной по пятам и без конца твердит сквозь зубы:

– Бретт! Прошу тебя, прекрати! Вернись в спальню!

Какая она все-таки дура, если думает, что я могу пропустить поминальный обед! Я обязана сделать это ради мамы. Моей милой, моей ненаглядной мамы…

Я дохожу до лестницы, так и не сумев толком втиснуть свои распухшие ноги в эти игрушечные башмачки, годные только для куклы Барби. Где-то на полпути вниз у меня подворачивается нога.

– О-о-о!

Люди, собравшиеся в столовой, все, кто пришел отдать последнюю дань маме, как по команде, поворачиваются в мою сторону. Женщины в ужасе прижимают ладони к губам, мужчины пытаются броситься мне на помощь.

Бесформенной кучей я приземляюсь на пол. Черное платье задралось, обнажив бедра, одна из злополучных туфель слетает с ноги.

Меня будит звон посуды. В уголке рта скопилась слюна; я вытираю ее и сажусь на диване. В моей пульсирующей от боли голове стоит туман. Поморгав, я оглядываюсь по сторонам. Я в мамином доме. Отлично! У нее наверняка найдется для меня аспирин. В гостиной царит полумрак, в столовой какие-то люди собирают тарелки и стаканы в коричневые пластиковые мешки. Что здесь происходит? Внезапно я вспоминаю все, и это действует на меня, как удар бейсбольной битой по голове. Ком подкатывает к горлу, и, чтобы удержать его внутри, я зажимаю рот рукой. Печаль возвращается с прежней силой, тоска впивается мне в сердце бесчисленными острыми иголками.

Мне говорили, что долгая битва с раком мучительнее, чем короткая. Для того, кто ушел, это, возможно, правда. Но не для того, кто остался жить. Страшный диагноз, болезнь, смерть мамы – все это произошло так стремительно, что до сих пор кажется ночным кошмаром, от которого я вот-вот очнусь с возгласом облегчения. Просыпаясь, я не помню о своей утрате, и мне приходится переживать случившееся снова и снова, точь-в-точь как Биллу Мюррею в «Дне сурка». Как я буду жить, лишившись единственного человека, который любил меня такой, какая я есть? Настанет ли время, когда я смогу вспоминать о маме без кома в горле?