Я слушаю ее с легкой брезгливостью и оглядываюсь только тогда, когда Эва неожиданно замолкает. Приготовившись высказать все, что думаю по поводу непрошенных рекомендаций относительно того, с кем и как часто мне стоит спать, вздрагиваю, заметив, что она смотрит на виднеющееся в разрезе майки кольцо с рубином.

– Где он? Что ты с ним сделала?! – От самообладания и превосходства, с которым Эва говорила со мной, нет и следа. Ее голос дрожит и срывается, и я с изумлением различаю в нем отчаяние. Беспокойство. И боль. Готова спорить: Эва все еще любит Зейна, боится за него и, подобно Пенелопе, терпеливо ждет, когда он вернется к ней.

В первый момент я даже испытываю к ней жалость, но она быстро сменяется раздражением. Зейн не Одиссей, а Эва не Пенелопа, отшивающая женихов в Итаке.

– Что ты с ним сделала?! – повторяет она, теребя в руках клатч и не отрывая пристального взгляда от перстня.

– Запихнула в волшебную лампу и продала за сто крон антиквару, – огрызаюсь я под заключительные аккорды, и зал заполняют оглушительные аплодисменты.

Браво, Ли. Может, стоит повторить на бис?

***

Ревность – топливо для нездоровых фантазий. Ревность подхлестывает воображение, рисует контуры сплетенных в любви тел. «Моя блондинка» – так Зейн называл ее, целуя, шлепая, покусывая, заставляя выгибаться навстречу в момент оргазма? Или он молча ловил ее стоны – рот в рот, один вдох на двоих? А может быть, слова вырывались у Эвы, когда она клала ладонь на двигающуюся между бедер голову Зейна и шептала, зарываясь пальцами в зеленые кудри: «Продолжай, не останавливайся… Как хорошо, боже, как хорошо…». А он ласкал ее горячим языком, как он умеет, как тогда, в Колизее, ласкал меня…

– Ragazza, что за чудесная ночь! – Бьянка обнимает меня за плечи, другой рукой окидывая отделяющую остров от города лагуну и приближающиеся огни Венеции. Янтарный аромат амбры усиливается. – Я рада, что ты согласилась поехать! Мы вместе отметим начало фестиваля и конец лета!

Смотрю на нее, чувствуя приятное тепло от этого спонтанного прикосновения, а затем перевожу взгляд на сидящего у противоположного борта катера Яна.

– Спасибо, что не дали провести вечер в одиночестве.

Я действительно благодарна за приглашение, хотя до сих пор не понимаю, зачем Бьянка окликнула меня, когда я выходила из отеля с заряженными аккумуляторами, планируя прогуляться с камерой по Лидо. Судя по тому, как Ян и Бьянка глядели друг на друга днем, я в их компании лишняя. Но если бы отказалась, мысли о Зейне и Эве мучали бы меня до утра.

Красное кружево. Упавшая на пол рубашка. Раздвинутые ноги. Прирученное пламя.

Поджимаю губы. Лучше бы я пребывала в неведении, воспринимая Эву как картонную бывшую своего мужчины – женщину, которая всегда хуже, злее, неинтереснее просто потому, что он был с ней. Но видео в социальных сетях придало ее личности объем, показало ту Эву, которая смогла если не влюбить в себя джинна, то задержать рядом на несколько лет. Она не была для Зейна красивой, но случайной любовницей, о которой забывают, расставшись наутро – без обид и выяснений отношений, сдержанно и равнодушно.

У них есть общее прошлое, совместные воспоминания, которых в разы больше, чем у нас с ним. И это сводит с ума, несмотря на то, что самого Зейна здесь нет и нам некого делить. Сжимаю висящий на шее перстень. Или я ошибаюсь?

Стараюсь избавиться от навязчивых образов, но они преследуют меня и когда мы причаливаем у Сан-Марко, и когда идем по Венеции в поисках открытого ресторана, и когда заходим в маленькое, не отмеченное на карте кафе, пожилой хозяин которого уже собирается уходить, но, узнав Бьянку, разрешает нам остаться. Образы скребутся в душе – яркие, отвратительно реалистичные, они вынуждают механически смеяться над шутками Яна, заслоняют звонко хохочущую с бутылкой искрящегося просекко в руке Бьянку. Я злюсь из-за того, что не могу перестать думать о Зейне и Эве, раз за разом представляя их вместе, и пробую расслабиться с помощью алкоголя. Наверняка после будет плохо, но прямо сейчас я отказываюсь бороться с одолевающим наваждением без допинга.