Зулус спохватился, осознав, что попусту тратит время, и снова отыскал стеклянным глазом окуляра сидящего за столиком открытой уличной забегаловки Парамонова. Пакет отвлек его, потому что был точь-в-точь такой, какими он пользовался, когда прятал свои трофеи. Он был как знак свыше, его вид наводил на мысли о том, что справедливость скоро восторжествует в очередной раз, и это было хорошо.

Зулус знал, что безуспешно пытающиеся напасть на его след ищейки между собой называют его маньяком. Они были неправы: пропасть между серийным убийцей и маньяком гораздо шире, чем думает обыватель, зачастую уверенный, что это одно и то же. Он вовсе не был сумасшедшим, приносящим кровавые жертвы своему безумию; он просто выполнял свою работу, и то, что его до сих пор не нашли, означало, что он неплохо с ней справляется.

Через прицел снайперской винтовки Драгунова жертва была видна как на ладони. Парамонов жевал, не забывая то и дело прикладываться к бокалу с пивом. Половина лица у него распухла и почернела, на переносице поблескивали солнцезащитные очки – видимо, кто-то уже пытался если не восстановить регулярно попираемую этим подонком справедливость, то хотя бы отомстить, стравить пар, дав выход душащей его бессильной злобе. Зулус находил такой способ сведения счетов нелепым, годным разве что для слабаков. Ему не раз приходилось пускать в ход кулаки, но делалось это всегда ради достижения определенной цели, не имеющей ничего общего с местью: запугать, подчинить своей воле, предупредить о возможных последствиях. Побои – не цель, а средство, в них нет завершенности, заключенной в старой поговорке, согласно которой горбатого может исправить только могила.

Не переставая жевать, Парамонов посмотрел на часы. Зулус оторвался от прицела, тоже посмотрел на часы и сделал пометку в лежащем на ступице рулевого колеса обтерханном блокноте. Потом аккуратно зачехлил прицел, вложил его в футляр, а футляр спрятал в перчаточное отделение. Снятый с привычного места на казеннике винтовки прицел, как обычно, вызывал желание вернуть его туда, где он должен быть, и использовать по прямому назначению, которое заключается не в том, чтобы подглядывать, а в том, чтобы наводить оружие в цель. И, как обычно, утешало лишь то, что отсрочка временная и что по ее истечении долгожданный миг настанет и пуля ударит точнехонько туда, куда укажет обращенная острием кверху черная галочка визира.

Запустив двигатель, Зулус бросил прощальный взгляд на кафе, где сидел Парамонов. С такого расстояния без оптики тот выглядел просто светлым пятнышком на фоне синего тента; его хотелось стереть мокрой тряпкой, как птичий автограф с капота. Мягко передвинув рычаг коробки передач, Зулус дал газ, и машина плавно тронулась с места, вклинившись в плотный поток уличного движения.

Подхваченный очередным порывом ветра черный мешок для мусора стремительно набрал высоту, а затем вошел в крутое пике, как атакующий противника полиэтиленовый камикадзе. Парамонов видел, как он на несколько мгновений распластался по решетке радиатора мчащейся в сторону Кольцевой иномарки, а затем, соскользнув вниз, угодил прямо под колесо. Виктору Тарасовичу стало интересно, сумеет ли он после этого взлететь, но тут рядом с кафе затормозил черный «фольксваген-туарег», и он мигом забыл о пакете: это была машина Молоканова.

Майор выбрался из-за руля и, косясь на надвигающуюся грозовую тучу, направился к кафе. Он был невысокий, плотный, круглолицый, с невыразительными, будто смазанными чертами лица, к которому словно навек прикипело кислое, недовольное выражение. В одежде майор предпочитал спортивный стиль – разумеется, в понимании современных дизайнеров одежды. Китайские швеи тоже внесли в его облик свою лепту, так что, будучи одетым с иголочки, Молоканов все равно выглядел так, словно неделю спал не раздеваясь. Справа под мышкой майор держал барсетку, которая зрительно уравновешивала вздутие на левом боку под легкой спортивной курткой, означавшее пистолет в наплечной кобуре.