Я невольно поежился. Впрочем… Пусть выбивает, от меня не убудет. Кембриджское? Ха, нашли чем испугать. Я робко улыбнулся:

– Эльвира Хабибульевна, я пойду? Звонок скоро…

Эльвира поиграла бровями, шмыгнула еще раз, полистала свой журнал и напоследок зловредно сказала:

– А за четверть – «четыре». Пахать надо, Соколов, па-хать! Английский надо задницей брать. В слове засомневался – открываешь Мюллера и ищешь. И тут же заучиваешь всю словарную статью. А, что тут говорить. – Она с досадой махнула рукой. – Иди…

– Ну? Как?!

– На заднем дворе их много.

– Сейчас стукну! Вот дай только сапоги сниму.

– Считай до десяти, я пока спрячусь.

– Сейчас… дай только сапоги снять… сейчас… – Наклонившись, мама нервно подергала на сапожке заевшую молнию, потом нетерпеливо распрямилась и гневливо топнула: – Я тебя сейчас сама между половицами спрячу, паршивец мелкий, папа потом с микроскопом не найдет! Отвечай быстро, что по русскому, литературе и английскому?!

– «Три», «четыре», «четыре», – дурашливо вытягиваюсь в струнку и рапортую, радостно поедая глазами лицо начальства. Потом опускаюсь на колено: – Да не дергайся, сейчас расстегну… Вот, с лаской надо, с любовью…

– Так… – мама на глазах веселеет, – уже легче. Тему на что сдал?

– «Пять», – отвечаю гордо.

– По остальным что в четверти?

– То же, что и во второй.

Мама повесила пальто и вспомнила, что хвалить вредно:

– По русскому – три балла, стыдоба-то какая! Как жить будешь с такой грамотностью? Начальство не будет уважать, коллеги станут смеяться за спиной, пальцем показывать… – запричитала она жалобно над моей судьбинушкой.

– Девушки любить не будут, – с тоской в голосе подхватил я скорбный перечень.

Мама сразу заметно напряглась:

– Какие девушки? Зорька твоя, что ли?

– Ну зачем обязательно Зорька… Это даже, совсем напротив, необязательно… Вообще девушки как биологический вид. Вот скажи, – с энтузиазмом развиваю тему, – ты в папин диплом с оценками когда заглянула – до моего рождения или после?

– Э-э-э… – ошеломленно тянет мама, – я?

– Ну да, мне-то зачем?

Она что-то такое вспомнила и порозовела.

– Ты это кончай выдумывать, оценки какие-то…

– Есть кончать с оценками! – довольно согласился я. – И вообще, что у нас сегодня на праздничный ужин планируется?

Мама пару раз озадаченно моргнула:

– Тьфу на тебя, язык длиннющий! Совсем заболтал. Ты не думай, что я тебе эту «тройку» так спущу! Ты у меня учебник наизусть учить будешь! Вот подожди, папа приедет…

И под эти ритуальные обещания мы переходим на кухню. Пройдя к столу, мама вытряхнула из матерчатой сумки добычу и азартно нависла над ней. Сероватая бумага распахнулась, и я увидел легендарную синюю птицу. Судя по застывшему в глазах выражению, она так и умерла непокоренной. Чем-то, то ли горделиво заброшенной вверх головой с топорщащимся гребнем, то ли свободно распрямленной позой, она походила на непреклонно прошедшую по жизни старушку-раскольницу. На кур двадцать первого века смахивала не больше, чем жилистая дворняга – на разожравшегося ротвейлера. Элегантно вытянутые тонкие синюшные лапки были обтянуты кожей с топорщащимися кое-где жесткими остями. Сквозь нее просвечивали тугие жгуты сухожилий и мышц, накачанных, видимо, за время предсмертного перегона строем из Сибири на Синявинскую птицефабрику. Судорожно скукоженные когтистые лапы молили о скорейшей отправке к задней стенке морозилки, где они упокоятся в жутковатом, навевающем мысли о Дахау, штабеле себе подобных до первомайского студня.

– Ты иди и дверь закрой, я ее сейчас опаливать буду, – озабоченно сказала мама, открывая форточку.