Кто знает, насколько ты быстро горишь!

Чирк – и вспышка.

Смок швырнул спичку через плечо.

Раздалось шипение и – ВЖЖЖИИИ!!!

Позади столб огня взлетел к верхушкам деревьев, и Смок знал, что костер получился на славу. И он похромал на север, к тамошним безумным городам, как один запечатленным в его памяти – в деталях, словно на самой точной карте: со всеми их борделями, сапожными мастерскими и кирпичными домами, торчащими на аллеях и улицах. И он действительно словно странствовал по листу бумаги, по настоящей карте, или по карточкам, которые Эдвард Банни держал в кармане своего серого пальто, когда, выйдя на Большую дорогу, охотился за местными преступниками. И, слыша крики, треск и шипение позади, Смок представлял, что это не огонь пожирает дорогое дерево экипажа, не погибающая вопит в последних усилиях выбраться из смертельной ловушки, не кожа ее вздувается и лопается от жара, а сам он оставляет отпечатки ног на тех картах, которые в разное время видел в кабинетах разных шерифов окрестных городов.

Из того же кармана, где он держал спички, Горючка Смок извлек сложенный листок бумаги и прочел написанное на нем имя.

ДЖЕЙМС МОКСИ

Присвистнул, так что его свист слился со звуками пылавшего позади костра.

Мокси был самой значительной фигурой из всех, ради которых Смока когда-либо нанимали.

И до этого легендарного человека было рукой подать.

Горючка Смок ковылял вперед и вперед. Жечь по заказу было способом существования. А жечь ради собственного удовольствия было самой жизнью.

Имя Мокси, произнесенное Дуайтом, прозвучало так громко, что почти заглушило все последующие слова. Неужели в Воющем городе слова, наделенные большим эмоциональным грузом, звучали громче?

Не оставалось никаких сомнений в том, что Дуайт желал и желает ее смерти. И хотя Кэрол в отчаянии пыталась убедить себя в том, что никаких знаков, подтверждающих это, она раньше не видела, что Дуайт никоим образом не давал ей понять, как он несчастлив в браке, она вынуждена была признать, что дело обстоит именно так.

Открывшееся Кэрол знание сделало еще черней ночь, сквозь которую она продолжала падать. А импульс страха, пронзивший ее, был подобен неукротимой голубой молнии. Никогда она не бывала так напугана – даже в свои восемь лет, когда ей, не понимающей ничего, пришлось впервые пережить состояние комы.

И никогда прежде она не бывала так одинока.

Теперь ей стало очевидно и многое другое – она перебирала воспоминания и увязывала их с тем, что открылось ее внутреннему взору. Дуайт действительно менялся все это время. Стал резким и отчужденным. Изменилась и манера, с которой он говорил – его степенную раскатистую речь вытеснил набор отрывистых реплик. И, конечно, возмутительно много времени он проводил с этой женщиной… Лафайетт. Эта покрытая морщинами дама была известна своими темными делишками и связями с разными проходимцами, что обитали на Большой дороге, а также нравом подлым и грубым. Кэрол, которая отвечала за все деловые отношения семьи Эверсов, давно поклялась не иметь с этой женщиной ничего общего. И тем не менее Дуайта к ней тянуло! Понятно, не в сексуальном смысле. Лафайетт была не краше хавроньи, нежащейся в грязи, и тем не менее что-то Дуайта в ней привлекало. И теперь, проваливаясь в темноту, Кэрол понимала, что ей следовало уделять его отношениям с этой женщиной больше внимания – как и с другими людьми, которые почему-либо занимали ее мужа.

Мокси!

Это имя прозвучало в сознании Кэрол подобно удару молнии, но и оно не смогло успокоить вибрирующие нервы несчастной. Потому что чем глубже она падала, тем невероятнее казалась ей возможность хоть что-либо предпринять. И имя бывшего возлюбленного лишь усиливало ее смятение, делало гуще тени, окружавшие ее в Воющем городе.