– Да ну! – Путт нервно хихикнул. – Напущал страху! Тебе бы, дедушка, ребятишек пугать сказками страшными!

– Ну-ну! Сам в штаны не напущай!

– Федотыч! А ты откуда это все знаешь? – Шмайсер как-то незаметно перешел на ты.

– Я же говорил, мы ведали всегда!

– Так ты – колдун?

– Да! – почти заорал Фомин. – Замолчи, а! Так! – он обратился к темноте, но каждый ощутил на себе его взгляд. – Ребята, я не шучу! Давайте прекратим этот разговор! Кто еще ляпнет что лишнего, пеняйте на себя!

– Я же говорил, – пробурчал откуда-то из угла Попович, – колдун!

– Еще раз скажешь такое… – Фомин набрал воздуха в грудь, обдумывая одновременно самые немыслимые кары.

– И кое-что из полезных частей организма тебе больше не пригодится никогда! – резюмировал Попович.

И было это сказано с такой вселенской печалью в голосе, что Фомин не просто засмеялся, а заржал. Следом за ним загоготали, держась за животы, остальные. И напряжение схлынуло, оставив после себя приятное чувство – мы живы сейчас, и этого довольно.

Такова психология солдата во все времена – день прошел, ты живым остался, значит, радуйся. А потому печаль по погибшим скоро проходит, на войне, как нигде, все под смертью ходят, а потому нужно извлекать любую мелочь для радости. Ибо когда убьют, не будет у тебя времени для скорби, ничего не будет, только холмик земли, и то при большой удаче…

– Вот-вот! – Фомин всхлипывал от смеха, утирая слезы. – Живы будем – не помрем! Шмайсер! Хорош лыбиться! Свечку-то запали!

Стрелок-радист зашарился в темноте, с грохотом свалив что-то с печки, и гнусно высказался про данную человеку в ощущения реальность. Видать, больно ушиб колено. И облегчил душу…

– Кстати! Хоть шкура твоя тевтонская, а ругаться по-нашему ты хорошо научился!

– Да ну его, Семен Федотыч! – Путт поморщился. – Слышать порой тошно, как он лается!

Темноту разорвал всплеск света – Шмайсер все же сумел найти свечу и зажечь ее. И, словно сговорившись, все тут же потянулись к жестяному ведру с водой. Пили по очереди, зачерпывая кружкой живительную влагу. После чего дружно задымили припасенными папиросами.

– Зря ты его ругаешь, Андрей! – Фомин улыбался. – Ты вот подумай-ка, какие немецкие ругательства сопоставимы с нашими?

– И то верно! – Путт задумался, перебирая в уме неслабый лексикон. – Наши-то пожиже будут!

– Русский мат изначально обережным был, только потом его похабным смыслом наделили! Душе русской в тяжкую минуту помогает и силы дает!

– Да? – задумчиво протянул Шмайсер. – А он только русским помогает? А остальным?

– Сиди, фольксдойче! – Путт похлопал его по плечу. – Наши обереги, господин фон барон, вон лежат!

Капитан махнул рукой в сторону оружия, тускло поблескивающего в колеблющемся свете догорающей свечи.

– Да! – взорвался Шмайсер. – Я фольксдойче! И что из этого? Задолбал ты меня с этим фольксдойче! Лучше бы я тогда, в Киеве, и регистрироваться не пошел! Знаешь, какие очереди перед конторами «ФоМи» выстраивались? Ты-то немец чистокровный, ариец, мать его, где уж тебе это понять! А я так, полукровка! Меня в Вермахт не взяли, где уж нам в эсэсманы проситься, я же из четвертой, самой ущербной, категории, мне даже фолькслист не выдали! А в зондеркоманды сам не пошел! Скажи мне еще – в эйнзацкоманду «С» охранной дивизии СС, под крылышко к ублюдкам бригаденфюрера доктора Отто Раша записаться нужно было, гетто еврейское во Львове или Яновский концлагерь охранять! Иди, сказали мне в «ФоМи», дядя, ты не немец и паспорт не получишь! Арийскую кровь свою за века испоганили вы, герр Шмайсер! Русскостью от вас за версту прет!