«Бог ты мой, – сказала себе Алабама, – ничего не поделаешь».
Она вспомнила о погибшем механике, о Феликсе, о верном псе-лейтенанте. Ей тоже было в чем себя винить.
Алабама сказала Дэвиду, что не сердится из-за девушки: она, мол, верит, что верность хороша, только когда она естественна. Наверное, и ее, Алабамы, есть вина в том, что случилось.
Как только Дэвид решил все свои проблемы, он позвал Алабаму к себе. Судья купил дочери железнодорожный билет на север в качестве свадебного подарка, Алабама ссорилась с матерью из-за свадебного платья.
– Не хочу так. Хочу, чтобы оно падало с плеч.
– Алабама, как ты себе это представляешь? Как же оно будет держаться, если его ничто не держит?..
– Ах, мамочка, ты придумаешь.
Милли рассмеялась довольным и грустным смехом – и снисходительным.
– Мои дети думают, что я все могу, – благодушно проговорила она.
Уезжая, Алабама оставила матери записку в ящике комода:
Моя самая любимая мамочка!
Я не такая, какой ты хотела бы меня видеть, но я всем сердцем люблю тебя и каждый день буду тебя вспоминать. Это отвратительно, что мне приходится оставлять тебя одну, ведь мы все разъехались в разные стороны. Не забывай меня.
Алабама.
Судья проводил Алабаму на вокзал.
– До свидания, дочка.
Алабаме он казался очень красивым и недоступным. Она боялась заплакать, ведь ее отец был таким гордым человеком. Джоанна тогда тоже боялась плакать.
– До свидания, папа.
– До свидания, малышка.
Поезд умчал Алабаму из страны мечтаний ее юности.
Теперь Судья и Милли сидели на веранде одни. Милли нервно хваталась за веер из листьев карликовой пальмы, Судья изредка сплевывал между виноградными лозами.
– Как ты посмотришь на то, чтобы перебраться в дом поменьше?
– Милли, я прожил тут восемнадцать лет и не собираюсь ничего менять на исходе своих дней.
– Остин, у нас нет москитных сеток, и каждую зиму промерзают трубы.
– Меня это устраивает. Я остаюсь.
Старые ненужные качели негромко скрипели на ветру, который каждый вечер прилетал со стороны залива. Из-за угла доносились голоса детей, игравших при электрическом свете и сотворивших мстительный трюк со временем. Судья и Милли молча сидели в своих некрашеных качалках. Сняв ноги с перил, Судья встал, чтобы закрыть ставни. Наконец-то он стал хозяином в своем доме.
– Ну что ж, – произнес он. – Не исключено, что через год ты будешь вдовой.
– Еще чего! – фыркнула Милли. – Ты уже тридцать лет повторяешь одно и то же.
Нежные пастельные краски сошли с расстроенного лица Милли. Морщины между носом и ртом провисли, как веревки приспущенного флага.
– Твоя мать была такой же, – с упреком проговорила она. – Все время собиралась умереть, а дожила до девяноста двух лет.
– И все-таки она умерла, разве не так? – хмыкнул Судья.
Он выключил свет в своем чудесном доме, и они стали подниматься наверх – старая одинокая пара. Луна неспешно шагала по железной крыше дома, иногда неловко спрыгивая на подоконник к Милли. Почитав с полчаса Гегеля, Судья заснул. Долгой ночью его равномерное похрапывание действовало на Милли успокаивающе, убеждало ее в том, что еще не конец жизни, хотя в комнате Алабамы темно, Джоанна покинула дом, картонка с фрамуги в комнате Дикси давно выброшена вместе с кучей другого хлама, а единственный сын лежит на кладбище, в могиле рядом с Этелиндой и Мейсоном Кутбертом Беггсами. Милли редко думала о себе. Она просто жила от одного дня к другому; а Остин и вовсе никогда не думал об их с женой существовании, потому что жил от века к веку.
Тем не менее лишиться Алабамы было для родителей ужасно, ведь она оставалась последней, и это означало, что без нее их жизнь станет другой…