Теперь же восстановим прерванную нить нашего повествования.

– Неужели, о великие боги, то, что рассказывают о тебе, правда? – спросил с удивлением Цицерон юного Катона.

– Да, правда,– отвечал, насупившись, мальчик.– А разве я не был прав?

– Ты был прав, храбрейший из юношей,– тихо ответил Цицерон, целуя Катона в лоб,– но, к сожалению, не всегда возможно громко говорить правду, нередко право должно уступать силе.

И оба на секунду замолчали.

– Но как же случилось, что…– спросил Туллий Сарпедона, наставника обоих юношей.

– Из-за ежедневных убийств, совершавшихся по приказанию Суллы,– прервал его Сарпедон,– я должен был раз в месяц бывать у диктатора с двумя своими воспитанниками, для того чтобы Сулла, при его безумной страсти к истреблению, относился к ним благосклонно, считал их в числе своих друзей и чтобы ему в голову не пришла шальная мысль занести их в проскрипционные списки. Сулла действительно всегда принимал их благосклонно и, обласкав обоих мальчиков, отпускал с приветливыми словами. Как-то раз, выйдя от него и пересекая Форум, мы услышали душераздирающие стоны, доносившиеся из-под сводов Мамертинской тюрьмы…

– И я спросил у Сарпедона,– прервал его Катон,– «Кто это кричит?» – «Это граждане, которых убивают по приказу Суллы»,– ответил он мне. «За что же их убивают?» – спросил я. «За то, что они любят свободу и преданы ей».

– Тогда этот безумец,– сказал Сарпедон, в свою очередь прерывая Катона,– сказал мне изменившимся голосом и очень громко, так что, к несчастью, слышали все окружающие: «Почему ты не дал мне меч? Ведь я мог несколько минут назад убить этого лютого тирана моей родины!»

Немного помолчав, Сарпедон прибавил:

– Так как слух об этом дошел до тебя…

– Многим известен этот случай,– ответил Цицерон,– и все говорят с восторгом о мужестве мальчика…

– А что, если, на беду его, это дойдет до Суллы? – воскликнул в отчаянии Сарпедон.

– Что мне до того? – презрительно произнес, нахмурив брови, Катон.– Все, что я сказал, я могу повторить в присутствии того, перед кем вы все трепещете. Хотя я еще очень молод, клянусь всеми богами Олимпа, меня он не заставит дрожать!

Цицерон и Сарпедон, пораженные, переглянулись, а мальчик с воодушевлением воскликнул:

– Ах, если бы на мне была уже тога!

– Что же ты тогда сделал бы, безумец? – спросил Цицерон, но тут же добавил: – Да замолчишь ли ты, наконец!

– Я бы вызвал на суд Луция Корнелия Суллу и всенародно предъявил ему обвинение…

– Замолчи, замолчи же! – воскликнул Цицерон.– Ты всех нас хочешь погубить! Я неразумно воспевал подвиги Мария, я защищал на двух процессах моих клиентов, которые не были приверженцами Суллы, и, разумеется, не снискал этим расположения бывшего диктатора. Неужели ты хочешь, чтобы из-за твоих безумных слов мы последовали за неисчислимыми жертвами его свирепости? А если нас убьют, избавим ли мы тем самым Рим от мрачного могущества тирана? Ведь страх оледенил в жилах римлян их древнюю кровь, тем более что Сулле действительно сопутствуют счастье и удача, и он всесилен…

– Вместо того чтобы называться Счастливым, лучше бы ему именоваться Справедливым,– ответил Катон уже шепотом, повинуясь настоятельным увещаниям Цицерона; и, бормоча что-то, он мало-помалу успокоился.

В это время андабаты развлекали народ фарсом – кровавым, мрачным фарсом, участники которого, все двадцать злосчастных гладиаторов, должны были расстаться с жизнью.

Сулла уже пресытился зрелищем, он был занят одной-единственной мыслью, завладевшей им. Он встал и направился туда, где сидела Валерия, любезно поклонился, окинув ее долгим взглядом, которому постарался придать, насколько мог, выражение нежности, покорности, приветливости, и спросил: