– Эй, Романова! – заорал Ванька. – Возьми Марфуту!
«Марфутой» Лыков зовет саксофон. Я схватила черный футляр и поинтересовалась:
– А розетка, интересно, на кладбище есть?
– Ага, – заржал Димка, – обожаю тебя, Романова, за светлый ум. Из каждой могилы торчит такая пластмассовая беленькая штучка с дырочками, сунешь штепсель и давай, бацай.
– Ну надо же, – удивилась я, – зачем на могилках розетки?
– Чтобы жмурики могли плеер включать, – спокойно пояснил Ванька.
– Прекрати! – рявкнул Димка. – А ты, Романова, не идиотничай, нет на погосте электричества.
– А играть как?
– Да у них место сразу за административным корпусом, из конторы шнур протянем.
Через полчаса мы подключились, настроились и стали поджидать клиента. Наконец появилась большая толпа.
– О, – буркнул Димка, – они! Давай, ребята, с соответствующим моменту настроением и выражением на лице.
Мы принялись измываться над Моцартом. Хорошо, что он никогда не узнает о трех дураках, исполняющих «Реквием» при помощи гитары, сакса и синтезатора.
Гроб, отчего-то закрытый, установили возле зияющей ямы. Родственники всхлипывали, среди них было довольно много женщин, закутанных с ног до головы в черное, и детей, непонимающе таращившихся на диковинную процедуру.
Ясное солнце освещало мрачное действо. Звучали дежурные слова: «трагически ушел», «полный сил», «удивительный человек». В перерыве между выступлениями мы делали «музыкальную паузу». У тех, кто пришел проститься с покойным, то и дело трещали мобильники и пищали пейджеры. Наконец роскошный гроб из красного дерева плавно, при помощи специальной машинки опустили в могилу. Мы гремели как ненормальные. Над присутствующими носилась с громким карканьем огромная стая ворон. Очевидно, главные птицы Москвы не любили Моцарта, а может, им не нравилась наша более чем оригинальная обработка.
Потом двое на диво трезвых могильщиков ловко и споро сформировали холм, обложили его шикарными венками и букетами, воткнули в изголовье большой портрет и табличку.
Я сначала прочитала надпись, сделанную золотом: «Славин Вячеслав Сергеевич, 1940–2000 гг.», потом перевела взгляд на фотографию и чуть не упала на «Ямаху». На меня смотрело полное, чуть одутловатое лицо с внимательными карими глазами и капризно оттопыренной нижней губой. Уголки рта слегка загибались вниз. Точь-в-точь такой же снимок, только намного меньших размеров, лежал сейчас у меня в спальне на даче.
Глава 3
– Эй, Романова, – прошептал Ванька, незаметно для окружающих пиная меня ногой, – заснула в самый ответственный момент, шевели клешнями живей!
Я машинально задвигала пальцами, «Ямаха» взвыла. Неожиданно одна из женщин упала на холм и завизжала на высокой ноте, перекрывая саксофон:
– Славик, Славик, за что?! Господи, за что?!
Двое мужчин молча попытались поднять ее, но тетка продолжала:
– Славик, Славик, не пойду, не пойду…
От толпы отделилась девушка, стройная, высокая, просто фотомодель. Она быстрым шагом пошла к истеричке и резко сказала:
– Нора, прекрати немедленно концерт!
Женщина взвизгнула последний раз, потом спокойно поднялась, деловито поправила ленту на самом шикарном венке и прошептала:
– А почему мои цветы лежат в неподобающем месте, а Тамарин рваный букет в изголовье?
– Заткните ее, – велела девушка. – Андрей, Николай, чего стоите? Хотите скандала? Сейчас получите.
Из толпы вышли двое. Один, светловолосый, высокий, на вид лет тридцати, в безукоризненном черном костюме и ослепительно белой рубашке, слегка хриплым голосом произнес:
– Мама, пошли.
Второй, тоже блондин, но пониже, коренастый, с большим носом и брезгливо сжатыми губами, молча двинулся в сторону истерички. Когда он прошел мимо «Ямахи», на меня пахнуло своеобразным букетом из запахов дорогой парфюмерии, элитного коньяка и качественных сигарет. Так пахло когда-то от моего мужа Михаила, и я с тех пор невольно отшатываюсь от лиц мужского пола, благоухающих подобным образом.