Александра, или, как ее называли в труппе, Шура Вергина была незаконнорожденной дочерью генерала. Отец от нее, однако, не отказался: и деньгами помогал, и связями. Но главное, Шура была прелестна: блондинка с голубыми глазами, фарфоровым румянцем, тонким носом, словом, действительно «балетная кукла», но кукла изящная. Некрасов к ней, по словам Вазем, «был очень неравнодушен». «Приезжая ко мне, он всегда просил пригласить Вергину, с которой вел беседы своим сиплым голосом»[32]. Можно себе представить.

По словам Вазем, «увлечение осталось безответным». Шура очень хорошо знала, чего хочет, и вскоре вышла замуж за графа Баранова, племянника министра двора графа Адлерберга.

Но разумеется, читатели «Современника» о Шуре не ведали ни сном, ни духом. Да никто бы и не узнал, если бы не Вазем. Воспоминания балерины – уже грузной, с трудом передвигающейся старухи – в советском Ленинграде (в совсем другой вселенной!) записал сын. Как говорит Гамлет у Шекспира, «актеры не умеют хранить тайн и все выбалтывают».

Но к тому времени, когда Вазем подоспела со своими показаниями, на дворе стояла советская эпоха и взгляды «властителей дум» 1860-х стали догмой и для советского искусствоведения, в том числе истории балета.

Мнения Толстого, Некрасова, Салтыкова-Щедрина и – в виде вывернутой наизнанку цитаты – Достоевского – стали догмой. Были выданы за исторический анализ и выводы.

«О чем эти картонные куклы печалятся, чему они радуются, зачем пляшут, с какого повода приходят и уходят?»; «Все это до такой степени противно и нестерпимо, что положение балетного посетителя можно сравнить разве с положением человека, внезапно очутившегося в обществе полоумных спиритистов»; «Галиматья»; «Пошлость»; «Бесстыдное вранье»[33]. Отсюда, от Чернышевского, Салтыкова-Щедрина, Некрасова, из демократических 1860-х, пошел уничижительный и извиняющийся тон, каким отныне полагалось говорить о русском балете той эпохи: искусстве в глубоком кризисе, вернее не искусстве вовсе.

Факты говорят об обратном.

В Петербурге того времени работали великие хореографы Жюль Перро, Артур Сен-Леон, Мариус Петипа. Лучшие хореографы столетия. Советские историки справились и с этим. Жюль Перро был объявлен растерявшим талант, Сен-Леон – пустозвонным трюкачом, а Мариус Петипа – метавшимся между «реакционными запросами» светской публики и зовом истинного, народного искусства.

Но люди 1860-х умели выговариваться до конца. До саморазоблачения. «Можно сказать утвердительно, что европейский балет находится в состоянии еще более младенческом», – угрожающе начинает Салтыков-Щедрин в своей «Программе современного балета», но за поворотом на нас обрушивается свет: «…нежели, например, поэзия гг. Майкова, Фета и проч.» Балет был приравнен к поэзии Фета и вместе с нею проклят.

Ныне классическое и самое знаменитое, это стихотворение Фета вызывало особую ярость:

«Тургенев находил, что Фет так же плодовит, как клопы, и что, должно быть, по голове его проскакал целый эскадрон, отчего и происходит такая бессмыслица в некоторых его стихотворениях»[34].

Время для поэзии было самым неподходящим. Но именно этому времени суждено было стать для русского балета – и самого Петипа – «эпохой шедевров».