Сколько он провалялся в забытьи, он не знал. Может, день, может, два, а может, и больше. Периодически он вставал до ветру. Сначала решил дойти до леса, но передумал и отошел всего пару шагов от землянки. Стесняться было некого. Периодически ходил попить. В колодец еще в начале бойни южнодарцы скинули убитого, Добр тогда не разглядел, кого именно. А значит, пить из него сейчас было нельзя. Благо недалече стояла дождевая бочка для полива, она не загорелась, так как после весны была всклянь наполнена водой. Вот оттуда он и пил.

Через какое-то время Добр проснулся и понял, что голоден. Мамка в детстве всегда говорила, когда парень болел, что если больной проголодался, значит, идет на поправку. Вот только где найти еду, он не знал. Мужики и парубки у печи не сидели и максимум могли на охоте на углях запечь дичь или репы, принесенной с собой, например, на пастбище. Но сейчас у Добра не было ни дичи, ни репы, ничего. Пришлось рыскать по обгоревшим домам и погребам. Сначала было зазорно, но это быстро прошло. Люди, кому принадлежат эти дома, или померли, или угнаны в плен, другого не дано, а значит, не обидятся. Да и брать-то особливо нечего было. Южнодарцы вынесли все, что могли забрать с собой.

Но Добр знал, где те или иные люди могли прятать накопленное, а вот нападавшие не знали. Но и ему не всегда улыбалась удача. Первый раз он наскреб в амбаре только две горсти прошлогоднего зерна, но и это было в его случае победой. Он сварил их так, не перетирая в муку. Получилось не очень, но желудок насытило. На следующий день он уже взял в руки лопату и начал копать одну могилу на всех. Делал он это не быстро, голова еще напоминала о себе болью при любом резком или тяжелом движении. За четыре дня он смог похоронить всех. Это далось ему с трудом. Трупы к этому времени раздулись на солнце и воняли страшно. Но через тошноту и рвоту он выполнил свой долг. После чего выпил залпом припасенную дедом Любом бутылку браги и упал спать. А проснувшись, собрался, взял с собой отцовскую рогатину да простенький щит старосты, который тот не успел даже со стены снять.

Добр шел в город, в Князьгород. Здраво рассудив, что один в сгоревшей деревне не выживет, а в других деревнях его и не ждут. Жизнь в деревнях скудная, все работы давно между своими поделены, и пришлому, как лишнему рту, будут не рады. Нет, если ты хороший кузнец, лекарь или колдун, то есть шанс на обустройство. Но Добр не имел таланта ни в одной из этих областей. Ему поход в другую деревню не сулил ничего. Разве что лишние руки на сбор урожая потребуются, но до него еще долго, да и после него жить-то нужно будет. А в городе всегда найдется работа. Там люд разномастный живет, где-нибудь его руки и пригодятся. Все шансов больше, чем в деревнях.

Дорога ложилась под ноги нелегко. Сказывалось ранение и отсутствие хорошего питания. Была бы жива мамка, она бы выходила свое дитя, хоть он теперь и выше нее на целую голову, за неделю, всякими отварами и взварами, кашами и щами. Но, увы, мамки в живых не было. Он сам положил ее и отца в могилу, впрочем, как и двух старших братьев. Сестер он не нашел, видать, забрали в полон. От мыслей про семью на глазах навернулись слезы.

«Мужчины не плачут, – тут же резанул голос отца, – плачут только девки и трусы! Не будь трусом, сынок!»

– Не буду, – прошептал Добр, стиснул зубы и пошел дальше.

Медленно переставляя ноги, но пошел дальше. Добр был в Князьгороде каждый год на ярмарке, но дорогу, если честно, не помнил. А чего ее запоминать? Сидишь себе на телеге да правишь телегой второй, прямо за первой с отцом едешь. Дорога и не запоминается. Поэтому шел Добр, держа направление по тракту проложенному. Князьгород был севернее, вот туда и шел парень, периодически смотря, на какой стороне мох у деревьев растет. Держался он больше проторенного тракта, здраво полагая, что если не все, то многие дороги ведут в Князьгород. Можно было бы на телегу к кому попроситься, человеку с забинтованной головой мало бы кто отказал, но людей на тракте не было. Пара посыльных конных проскакала мимо, не замечая паренька, и все. Так он шел, пока не дошел до развилки дорог. Один большой тракт в этом месте разделялся на три дороги, уходящие в лес.