– Три года, – сказал неумолимый Сергей Ильич. – Только три года, и все их добро государство к рукам прибрало.

– А сейчас так не случится! – Панин сказал свою реплику с некоторой аффектацией, словно хотел убедить не одного Татарникова, а еще когото. Например, себя.

– Думаете, история другой стала?

– Думаю, стала!

– Думаете, побегут частные поезда по России?

– Так вот бежит уже! Мчится!

– У генерала Деникина тоже бронепоезд ходил, назывался «Единая Россия». Ездил взад-вперед в степи по узкоколейке и ничего сделать не мог. Походил бронепоезд, и остановился.

– Наш-то поезд не остановишь!

– Во благо государства чего только не остановишь, – заметил Татарников. Он сидел на верхней полке, поджав под себя ноги, закутавшись в одеяло, и мрачно изрекал свои пророчества.

Посмотрел я снизу вверх на его длинный нос – Сергей Ильич напоминал ворона на дубу. И пророчества его были такие же мрачные.

– Есть вещи в России невозможные, – каркал Татарников. – Вот например философия. Нет в России никаких философов – только религиозные кликуши. И демократия невозможна. И частных железных дорог никогда не будет!

– Будут частные дороги!

– Не будет никаких частных дорог.

– А вот и будут!

– Никогда!

Послушал я перебранку историков и понял, почему Сергей Ильич не пользуется пылким расположением коллег, почему живет анахоретом. Не любили Татарникова за его упорный пессимизм. А когда у человека штаны сопрут, пессимизм его только усиливается, это естественно.

– В России возможна демократия! – крикнул доцент Волобуев взволнованно. – Возможна! Дайте мне только листочки из органайзера найти! Я вам с цифрами в руках докажу!

– Чушь все это. И устрицы в Москве-реке тоже не водятся, – сказал со своего сука Татарников.

– Народ, – сказал Волобуев, – хочет свободы!

– Народ только и мечтает, как от свободы избавиться, – сказал Татарников и добавил, обращаясь ко мне: – Позовите-ка, голубчик, проводника.

Сева, двухметровый проводник, явился на зов, сообщил, что скоро прибываем.

– Приятно слышать, – сказал Татарников, – только вы уж, голубчик, до прихода поезда мне штаны верните, а то неудобно на люди выйти. Нет, вы уж не отнекивайтесь, голубчик, несите сюда штаны. И вообще, скажу я вам, воровать грешно. Вот тут со мной журналист едет, он про вас такое напишет! Много вам за кражи-то заплатили?

Тут я изобразил лицом свирепость: дескать, такое напишу! Про себя же подумал, что ни одна газета моего материала не возьмет.

– Так я ж не воровал! Просто взял и в другое место переложил. Вот, извольте убедиться, очки ваши тут, – и проводник Сева достал из-под подушки Волобуева очки профессора Киселева. – А штаны ваши, уважаемый, в сумке у вашего соседа.

Я раскрыл саквояж – и точно: брюки Татарникова были здесь, под моей рубашкой.

– Просто все, как огурец, – говорил Татарников, надевая штаны. Никогда я не видел такой радости у него на лице, видимо, и впрямь человеку без штанов плохо. – Проводнику заплатили за дискредитацию частной компании. Вот наш милый Сева и пакостит помаленьку. Лифчик припрячет, очки стащит. Сева вообще-то не вор, он, скорее, красный комиссар – то есть не красный, разумеется, но безусловно комиссар. Миссия у него значительная.

– Не понимаю, простите. – Панин наморщил лоб. С таинственным Хозе ему было все ясно, а про комиссара Севу он не понимал.

– Идет процесс наподобие социалистической коллективизации – только теперешняя коллективизация капиталистическая. И у Севы в данном процессе роль важная, комиссарская роль. Требуется провести коллективизацию капиталистическими методами: обанкротить предприятие, обесценить акции. Надо, чтобы на частный поезд поступали жалобы, граждане перестали покупать билеты и владелец продал свое дело государству за бесценок. Правильно рассуждаю, Сева?