Рядовой Сундукян вернулся домой дней через пять после нашего приезда, не отслужив года. Он всех обнял, созвал родных и близких за длинный стол, еще не разобранный после поминок, и тут же, во дворе, хотел сжечь, как и положено, парадную форму, оставив себе на память только фуражку, но дядя Диккенс, младший брат покойного, не позволил, объяснив, что китель и брюки из чистой полушерсти просто необходимы ему при укладке шпал зимой. Оказывается, в Абхазии тоже бывает снег!

Из шумных застольных разговоров стало ясно, что из десяти месяцев службы боец половину просидел на гауптвахте, где неплохо себя чувствовал.

– Есть в кого, – тихо заметила Анна, но Нинон так ее пихнула в бок, что та чуть не подавилась мясом.

И все бы ничего, но у Сундукянов тем летом снимали комнату ленинградские чертежницы, одна постарше, вторая помоложе. Подруги. Я их хорошо запомнил, так как ежевечерне смотрел вместе с ними телевизор, стоявший на новенькой веранде. У Суликошвили тогда своего «ящика» не было, Сандро из-за этого страшно переживал, ерепенился, но если передавали футбол, смирив гордыню, шел к полуармянской родне. Молодую чертежницу я и сейчас вижу будто живую, особенно ее голубые, как у Мальвины, глаза, а вот старшую помню хуже, так как старался на нее не смотреть. Она курила, а женщины с сигаретами почему-то сызмала действуют на меня очень странно, по неизвестной науке причине мой двадцать первый палец мгновенно твердеет, вздымая штаны, поэтому, отправляясь к телевизору, я всегда брал с собой книжку и, раскрыв, клал на колени.

– Какой развитой мальчик! – переглядывались чертежницы.

Как-то вечером мы смотрели спектакль «Оптимистическая трагедия». Когда красивая большевичка в кожанке, застрелив развязного матроса-анархиста, строго спросила: «Ну, кто тут еще хочет комиссарского тела?» – старшая захлопала в ладоши и закурила, а я поправил книгу на коленях.

Так вот, вернувшись, Ашот праздновал «дембель» неделю. Заодно решили отметить и отъезд ленинградок, их отпуск закончился, поезд отходил утром. Когда стемнело и застрекотали цикады, рядовой запаса позвал девушек погулять вдоль берега и на прощание искупаться в ночном море. Младшая наотрез отказалась, объяснив, что у нее еще не уложены вещи, а старшая охотно согласилась, так как хотела в последний раз окунуться в светящуюся соленую воду.

Посреди ночи я проснулся в избушке от шума: крики, рыдания, причитания, грохот, топот…

– Что там такое? – спросил я Батуриных, когда те, странно переглядываясь, вернулись в комнату.

– Спи, не твое дело! – цыкнула тетя Валя.

Наутро, отправляясь на пляж, я не обнаружил ни чертежниц, что понятно – они уехали, ни Ашота. На вопрос, где наш «дембель», мне раздраженно ответили, мол, ушел в горы за кизилом на несколько дней.

«Странно, – подумал я, – за кизилом идут утром, а возвращаются к обеду, сгибаясь под тяжестью полных ведер. Если собирать несколько дней, то просто не хватит рук, чтобы дотащить до дома. Нужен транспорт… Хотя бы тележка. А она стояла на месте, прислоненная к стене». Башашкин, выслушав мои сомнения, сказал так:

– Запомни, племяш, при Сталине Беломорканал рыли с одной стороны слишком разговорчивые, а с другой слишком наблюдательные. Понял?

После обеда примчался взъерошенный и обсыпанной мукой Сандро (он тогда работал в пекарне). Взрослые сошлись за столом и что-то обсуждали, озираясь. Я как раз завернул по надобности в «Храм раздумий» и задержался там, оттуда был хорошо слышен секретный разговор старших, и мне стала известна невероятная вещь: оказывается, прогуливаясь вдоль тихого ночного моря, Ашот изнасиловал чертежницу, у которой не оказалось с собой пистолета, как у красивой комиссарши в кино. Это слово – «изнасиловать» – я тогда услышал впервые, и оно мне сразу не понравилось своей грубой избыточностью.