Нехорошо? Было нехорошо, а сейчас, ты смотри, как меня опять Молотов взбодрил!

Губы злобно поджимаются. Глаза щурятся, а кровь приливает к лицу.

— Мне нормально, пап. Входи. Или ты к моему соседу приехал?

Сергей Леонидович — человек старой закалки и весьма строго нрава, меняется в лице и корчит виноватую рожицу, забавно поигрывая седыми бровями.

— Яниночка моя, ты чего?

Первой в моей квартире оказывается дорожная сумка, затем чемодан, затем уже отец. А вот за ним показывается нос здорового хаски.

— Прости, хороший, тебя в гости с хозяином не приглашали. Сам приходи, если что. Без него.

Спешно захлопываю дверь, так и не увидев своего идиота-соседа.

— Какие здесь у вас соседи интересные. Егор, поди, ревнует тебя к одинокому соседу? Хотя, чего ему ревновать? Ты у меня правильно воспитанная девочка. Да и дома, должно быть, реже Егора бываешь…

Неужели меня нельзя просто обнять? Просто обнять! Хотя бы раз обнять первым!

— Пап… — запинаясь, я впервые за несколько последних лет чувствую, как детские обиды вытесняют жизненный опыт и позицию взрослого человека, — Папа, Егор меня не ревнует. — кое-как беру себя в руки. Неожиданно для себя, я нахожу в себе силы не обнимать папу первой. Раньше меня не хватало и на минуту. — Мы развелись.

Всё. Всё! Сказала…

Самое время делать ветер в сторону кухни и открывать коньяк. Уже и не знаю, для кого он сейчас нужнее.

— Что… что ты сказала? — невнятный вопрос служит сигналом к бегству.

Вхожу в кухню и падаю на стул как подкошенная.

Проклятый Молотов! Выбесил меня, зараза! Что он вообще трётся постоянно где-то рядом? Аж раздражает до зубного скрежета. Хотела же по-человечески поговорить с папой, предварительно влив в него пару стопочек коньяка и сытно вкусно накормив.

Отмираю и тянусь к бутылке с янтарной жидкостью:

— Год назад, папа.

Акцизная марка никак не поддаётся. Тремор внутри выливается в мелкую и противную дрожь. В квартире будто включили кондиционер сразу на температуру Заполярья.

— Оставь.

Слышу громкие шаги. Мои тапочки были проигнорированы. Отец замирает посреди кухни в ботинках на толстой подошве, глядя на меня с укором.

Я едва нахожу в себе силы встретиться с ним взглядом. Пальцы замирают, а в горле пересыхает.

— Я хотела сказать, но ты уехал в зону боевых действий … — царапая зубами нижнюю губу, я рвано выдыхаю самое первое, пришедшее на ум оправдание. — Не хотела тебя волновать, а потом… Потом ты вернулся, занялся дачей, своими делами, я своими и… к слову не пришлось. — кровь приливает к щекам и почему-то ушам. Чувствую себя варёным раком.

— Ты никогда врать не умела. — хмурится отец, осуждающе качая головой. — Подумай ещё, а я пока руки помою с дороги.

Кажется, моя смерть отменяется. Или всё-таки переносится?

Хороша дочь. Тридцать лет с хвостиком, а я дёргаюсь и волнуюсь, как школьница, прогулявшая уроки. Слов из себя выдавить не могу — лепет и бормотания какие-то.

— Мне ему морду бить надо или нет? — резкий вопрос заставляет вздрогнуть.

Я поворачиваю голову и… улыбаюсь. Отлегает.

Это же мой папочка. Вот такой вот уже старенький, постаревший, поседевший, приобретший новые морщины и совершенно ужасную лысину. Крепкий и сильный. Совсем не старик, в привычном понимании. Пятидесяти шести лет от роду. Мой папа…

Влага собирается в уголках глаз.

— Отставить истерику. — тут же теряется он, смяв полотенце, с которым вышел из ванной в ком. — По существу, пожалуйста, а потом выберем, как будем убивать Тарасова.

Нервный смешок, больше похожий на кашель, вытесняет и истерику, и остатки волнения.