У меня был друг, его звали Дима. Мы с ним много раз рождались вместе. Просыпались в вагоне поезда «Симферополь – Харьков». Проводница подходила ко мне, говорила: «Смотри, твой друг обосс…лся». Дима только что родился на свет, услышал голос проводницы. «А может, это я?» – подумал Дима в этот момент.

И вправду, это был он, и через весь плацкарт в мокрых джинсах он пошёл невозмутимо курить, и в его огромной фигуре было что-то трагическое. Еще мы рождались с ним на улице Леси Украинки, где жили студентами, и у нас болели скулы, потому что нас ночью пьяных била местная гопота, когда мы ходили на железку за самогоном, рождались даже на кладбище, потому что пили там спирт, разводя водой. Нас будили июньские лучи, предвещавшие лето, полное счастья. Дима рождался и хохотал: «Ну это же пипец, Максюша, Максюша, это же пипец какой царь».

Мы много раз просыпались, рождаясь снова и снова. А потом Дима попробовал инъекции дроперидола, стал врачом-анестезиологом, профессиональным наркоманом, и наши пути разошлись. А потом Дима умер. И уже больше никогда не рождался снова.

А я продолжал. И в какой-то момент мне стали доверять девушки.

Когда девушки мне стали доверять, я понял, что не надо себя изводить алкоголем. Когда девушки мне стали доверять, я понял, что можно вообще спать не ложиться. Когда девушки мне стали доверять, они утром чувствовали приблизительно то же, что и я, только рождаться им было очень стыдно. Когда девушки мне стали доверять, я понял, что можно легко перейти и на вино, а жизнь лучше смерти.

Первое прикладывание к груди – это опрокинутая похмельная рюмка. Нет, ни в коем случае не в одиночестве. Когда содержание этилового спирта в твоей крови стремится к нулю и развивается абстиненция, которую нужно оперативно перешагнуть. Не ради горящих труб, но ради музыки. Это для того, чтобы в твоей младенческой голове звуки мира смешались в американский концептуализм Штейнберга, чтобы душа обозначилась, чтобы все разделилось на физическое и метафизическое, и чтобы все, что ты скажешь сейчас, превращалось в то, что говорит Заратустра.

Рождение – это похмелье.

Да, мама, да. Я так и не стал алкоголиком. Но я научился умирать и рождаться – это чистая правда.

Да, мама, да. Помнишь, как ты ходила по комнате, когда унесли уже тетю Машу, и говорила кому-то: с кем теперь я буду говорить по-болгарски?

Да, мама, да, помню, как ты жахнула меня по морде, когда брат уже спал, а я попался в коридоре, когда мы пили спирт из семейных запасов.

Да, мама, да. Как ты ругала меня и кричала, что «твой Диманя обосс…л одеяло!», которое я взял с собой на дачу с твоей кровати.

Когда в наш город приехал Ник Кейв, мы с доктором Сойко отмечали свои дни рождения. Мы должны были ровно два дня пить, а на третий идти на концерт. Но Серега из Донбасса нам притащил самогон на шалфее. И мы включили музыку Дашкова, вот эту (поёт). Музыку из Шерлока Холмса (напевает), и пока киргизка мыла весь ср…ч, мы выпили его под эту музыку. А потом я пошёл в комнату распечатать билеты на Ника Кейва, сел за ноут, нажал кнопку и внезапно ушёл в себя на пять часов.

Виноватым оказался Ник Кейв. Он стоял с краю сцены, и достал сигарету, и закурил опасно, и устроил пожар в душах. Играла музыка Дашкова, в которой Ник Кейв смотрелся особенно величественно.

Кажется, что наступает новая жизнь. Кажется, сейчас я буду другим. Кажется, что того, что происходило со мной раньше всего этого, как бы не было. Проходит час, два, пять. И начинается шлюзовое время, и тебе снова нужно возвращаться, поправляться, вставать, бодриться, быть опять огурцом, исправляться, заниматься, делать йогу, пить кофе, чай, лучше супчик, не надо сладкого, а то отёки и так, бухать вообще нельзя.