Надо мной, слева, находилось сводчатое отверстие, выходившее в нишу, бóльшую, чем остальные. Поднявшись на цыпочки и ухватившись за каменный выступ, я смогла подтянуться вверх до того, что мои глаза оказались на уровне пола этого грота.

Внутри, спиной ко мне, на коленях стояла женщина. Она пела. Ее тонкий голос отражался от кирпичей и кружился вокруг моей головы:

Миссис Ингльби!

Перед ней на перевернутой коробке горела свеча, добавляя запах дыма к удушающей жаре маленькой каменной пещерки. Справа стояла черно-белая фотография ребенка – ее мертвого сына Робина, счастливо улыбавшегося в камеру, с гривой светлых волос, выгоревших почти добела на солнце давно минувших летних дней. Слева, на боку, словно ее вытащили на пляж, чтобы почистить от налипшей грязи, лежала игрушечная лодка.

Я задержала дыхание. Она не должна знать, что я здесь. Я медленно спущусь и…

Мои ноги задрожали. Мне особо не за что было зацепиться, и кожаные подметки плохо держались на разрушающейся деревянной перекладине. Когда я начала соскальзывать назад, миссис Ингльби снова завела свой плач, на этот раз другую песню и, странно, другим голосом: грубым, хулиганским, пиратским бульканьем:

И она издала жуткий гнусавый смешок.

Я снова поднялась на цыпочки, как раз вовремя, чтобы увидеть, как она вынимает пробку из высокой прозрачной бутылки и делает быстрый резкий глоток.

С длинным вздохом, содрогнувшись, она засунула бутылку под кучу соломы и зажгла новую свечу от слабого огонька той, что уже догорала. Капая воском, она поставила ее рядом с ее использованной компаньонкой.

Теперь она затянула новую песню, на этот раз более минорную; пела медленнее, как будто это заупокойная месса, произнося каждое слово с ужасной, преувеличенной отчетливостью:

Веревка и масло? Темные делишки?

Я вдруг осознала, что у меня волосы встали дыбом, как произошло, когда Фели провела черной эбонитовой расческой по своему кашемировому свитеру и затем поднесла ее к моему затылку. Но пока я пыталась прикинуть, как быстро сумею спуститься по деревянным лесам и убежать, женщина проговорила:

– Входи, Флавия. Входи и присоединяйся к моему маленькому реквиему.

Реквиему? – подумала я. Я действительно хочу вскарабкаться в каменную клетку к женщине, которая в лучшем случае слегка пьяна, а в худшем – маньячка с манией убийства?

Я подтянулась внутрь во мрак.

Когда мои глаза привыкли к свету свечей, я увидела, что она одета в белую хлопчатобумажную блузку с короткими пышными рукавами и по-крестьянски глубоким вырезом. С иссиня-черными волосами и яркой широкой юбкой в складку ее легко можно было принять за гадалку-цыганку.

– Робин покинул нас, – сказала она.

Эти три слова чуть не разбили мое сердце. Как остальные в Бишоп-Лейси, я всегда думала, что Грейс Ингльби живет в собственном изолированном мире, мире, где Робин все еще играет на грязном дворе, преследуя наседок от забора до забора и время от времени забегая на кухню выпросить конфету.

Но это неправда: она стояла, как и я, рядом с маленьким надгробием на церковном кладбище Святого Танкреда и читала простую надпись: «Робин Теннисон Ингльби, 1939–1945, покойся с Богом».