Гончаров взял ее лицо в ладони, стал страстно и жарко целовать его.

– Милая, родная, любимая… Поверьте, я докажу обратное. Клянусь, докажу!

Михелина выскользнула из его рук, подошла к двери.

– Позвольте мне уйти и подумать?

– Вы оставите меня одного наедине с растрепанными мыслями?

– Нет, я оставлю вас со своими словами.

– Скажите же их.

– Скажу. При условии, что вы тотчас отпустите меня.

– Слово дворянина.

Михелина помолчала, подняла на поручика черные глаза, прошептала:

– Я тоже люблю вас, Никита Глебович. Люблю нежно и безумно.

Он шагнул было к ней, но девушка немедленно вытянула руки, напомнила:

– «Слово дворянина», поручик, – набросила на плечи тяжелый бушлат и толкнула входную дверь.

Когда Михелина поспешила к своему бараку, она увидела возле обледенелого колодца, из которого каторжане брали воду, две фигуры – мужскую и женскую. Сонька и Михель тоже заметили ее. Воровка оставила божевольного, заспешила навстречу дочке.

– Чего ты с ним? – недовольно спросила Михелина.

– Просто… Тоже ведь человек. В добром слове нуждается.

– Я боюсь его. И ненавижу.

– За что?

– За то, что убил пана. Он сумасшедший!

– Вот потому и будь милостивей. Через сумасшедших бог иногда говорит истину. К тому же он твой отец.

– Не хочу такого отца!

– Какой уж есть, Миха…

Дальше шли молча, а вдали маячила одинокая фигура озябшего Михеля.

…Барак спал, в углу потрескивала печка, в люльке, подвешенной под потолок, поплакивал чей-то грудничок. Мать укачивала его, успокаивала, совала в рот хлебный сладкий катушек, обернутый тряпочкой.

Сонька и Михелина лежали на одних нарах, укрывшись грубым суконным одеялом, негромко разговаривали.

– Мне приснился дурной сон, Миха, – мать поцеловала дочку в голову. – Не хочется даже пересказывать.

– Обо мне?

– О Таббе.

– Расскажи.

Сонька помолчала, глубоко вздохнула, снова поцеловала дочку.

– Будто шла она по улице со своим поэтом… с Марком Рокотовым… и на головах у обоих черные терновые веночки. Оглянулись на меня, Табба помахала рукой, и оба растворились в тумане.

– А поэт?

– Что – поэт?

– Он тоже оглянулся?

– Нет, он смотрел перед собой, никого не видя, ничего не замечая.

– Это хорошо.

– Что ж в этом хорошего?

– Хорошо, что не оглянулся. Он ведь погиб, а Табба живая. Она оглянулась. Значит, все хорошо.

– Дай бы Бог, – вздохнула мать. – Как она там?

– Не хуже, чем мы здесь.

Михелина крепко обняла мать, прошептала:

– Начальник сделал мне предложение.

Сонька удивленно посмотрела на нее.

– Созрел, что ли?

– Созрел. Сказал, что заберет с собой в Петербург, когда закончит службу.

– Вместе со мной, – хмыкнула воровка. – С Сонькой Золотой Ручкой.

– Конечно. Он назвал тебя умной и доброй. Представляешь? – Михелина рассмеялась. – Нет, ты представляешь?

– А по-твоему, я глупая и злая?

– По-моему, как раз наоборот.

– Приставал?

– Целовал, еле отбилась. Руки все обломал.

– Смотри, дочка, один раз опустишь руки и считай, что никогда отсюда не выберешься. А не приведи Господи, ребенок?

– Я все понимаю, мам. А если он все-таки сдержит слово, и мы с его помощью выберемся?

– Надо дождаться весны, Миха.

– Еще почти три месяца.

– Весной придет пароход, а к тому времени нужно сделать поручика совсем ручным.

Дочка зарылась под мышку матери, промурлыкала:

– Он мне очень нравится, мамочка. Он особенный. По крайней мере, честный.

– Знаешь, что такое мужская честь? – усмехнулась Сонька. – Это когда ее нет. А есть женщина рядом. Сильная, умная, с холодным сердцем, беспощадная. Только такая женщина способна воспитать в мужчине честь и благородство.

– Разве ты была такой?