Быстрей, чем сокол на приманку мчит,
Она на звук призывный полетела;
И вдруг – о небо, что за жуткий вид! —
Зрит юноши растерзанное тело.
Померкли очи, скорбь свою кляня:
Так меркнут очи перед блеском дня.
Как робкая пугается улитка,
Едва ее случайно кто толкнет,
И рожки в норку втягивает прытко,
И глубже прячется в свой круглый грот;
Сему подобно взор ее затмился
И вглубь орбит в испуге обратился.
Рассудок, внявши донесенью глаз,
Велит им не высовываться боле,
Чтоб паники не поднимать тотчас
И не тревожить сердца на престоле:
Но властелин уже осведомлен:
Протяжно, гулко воздыхает он.
И подданных монарха дрожь объемлет:
Так ветер стонет из земных пустот —
И, выхода ища, пласты колеблет
И основания земли трясет.
Почуя общий трепет и тревогу,
Глаза ее раскрылись понемногу —
И видят то, что видеть суждено:
Глубокой раны страшный след багряный;
Все тело юноши окроплено
Пурпурными слезами этой раны;
Цветы и травы – все в крови вокруг,
Кровоточит от состраданья луг.
Венере внятны эти знаки скорби;
Смертельной судорогой сведена,
Повеся голову и плечи сгорбя,
От горя задыхается она.
О, как ее глаза могли дотоле
Рыдать, не зная настоящей боли!
Она глядит так пристально, в упор,
На рану, – что в глазах ее туманных
Двоится вид: она корит свой взор,
Стеня и сетуя о новых ранах.
Мрачится ум, кружится голова;
Пред нею – не одно лицо, а два.
«О горе, два Адониса убитых!
Будь у меня лишь тысяча сердец,
Не вынести им двух печалей слитых;
Тут надобно не сердце, а свинец.
Но и свинец расплавится, конечно,
В огне гудящем скорби безутешной!
О мир несчастный, как ты оскудел!
Не возместить в потомстве человечьем
Сокровища, которым ты владел;
Увы, тебе похвастать больше нечем;
Навек умолкли музыки уста,
И умерла на свете красота!
К чему отныне шляпки и вуали
Жеманницам? – им нечего терять;
На них и солнце поглядит едва ли,
И ветер вряд ли станет задевать.
А как старались эти два буяна,
Адониса тревожа непрестанно!
Бывало, сдвинет шляпу он вперед,
Чтоб солнце щек не мучило нещадно, —
А ветер-вертопрах ее сорвет;
Адонис в слезы – так ему досадно!
И солнце с ветром, прекратив разбой,
Спешат их осушить наперебой.
Свирепый лев из-за речной излуки
Шел подивиться на его красу;
Когда ж он песню запевал от скуки,
Тигр укрощенный замирал в лесу,
Волк забывал про голод свой, и козы
Паслись подолгу, не боясь угрозы.
Едва он было поглядится в пруд,
Златые рыбки подплывут и лягут
Вкруг отраженья; птицы тут как тут —
Поют ему, подносят в клювах ягод,
Малиной, вишней усладить хотят
Того, чей облик услаждает взгляд.
Но этот мерзкий боров, полный злости,
Сей гробокоп, уткнувшись в землю лбом,
Не разглядел наряд роскошный гостя
И оказал ему дурной прием.
Когда бы он сей дивный лик приметил,
Он поцелуем бы пришельца встретил.
Да, так и есть! – догадка мне не лжет:
Охотником прекрасным атакуем,
Зверь восхищенный кинулся вперед
Смирить его суровость поцелуем,
В колени тычась, ласки он просил —
И ненароком клык в него вонзил.
Будь я клыкаста, словно боров дикий,
Я бы сама убить его могла
Лобзаньем страстным… О Зевес великий!
Адонис мертв; и землю кроет мгла».
Сказала так – и падает рыдая,
К возлюбленному руки простирая.
Она, лаская, гладит бледный лоб,