Конечно же, Мещерский догадывался об истоках его мизантропии и столь критического взгляда на мир, на Прагу и на славянство в частности. Точнее, он просто знал самую главную причину. Собственно, по этой причине он и оказался здесь, в Праге, в неурочное время. Июнь, как и май, был в турфирме «Столичный географический клуб», совладельцем которой являлся Мещерский, страдной порой. И бить баклуши в сытой буржуазной Праге вроде было недосуг, более того – убыточно было для и без того шаткого бизнеса, специализирующегося на экстремальном туризме. Но друга Вадика в таком состоянии просто нельзя было бросать одного даже в Праге.

Кравченко был послан в Прагу с весьма щекотливым и неприятным поручением его собственным боссом – известным в Москве предпринимателем Василием Чугуновым. Взялся же он за выполнение этого поручения по собственному желанию – точно в омут с головой прыгнул по причине… по причине жестокой ссоры с Катей, своей женой. Насчет предмета ссоры Мещерский тоже был в курсе. На его взгляд, все было совсем не так уж трагично. И вполне поправимо. Надо было просто проявить мудрость и такт, а не лезть в бутылку сразу, как друг Вадик.

События, в результате которых сослуживец Кати по областному ГУВД начальник отдела убийств майор милиции Никита Колосов попал с переломами в Центральный госпиталь МВД, Мещерский тоже знал очень хорошо. Более того, сам в этих событиях активно участвовал. Дело было настолько серьезным, что в ходе его Никита вообще мог не только здоровье потерять, но и с жизнью своей расстаться. Мещерский с дрожью вспоминал то жуткое кладбище в подмосковном Мамонове-Дальнем, на которое они, слава богу, примчались так вовремя…

Катя, конечно, за Никиту дико тогда переживала. Ну и понятно – они сослуживцы, оба люди в милицейских погонах. Она его коллега, и кому, как не ей, приходить ему на помощь в минуту опасности и потом ездить в Центральный госпиталь МВД на Октябрьское Поле навещать, подбадривать, делать все, чтобы друг и коллега как можно скорее выздоровел и снова встал в строй.

Он сорок раз говорил другу Вадику, что на эти частые поездки Кати в госпиталь к Никите надо смотреть только так. И никак иначе. Но разве друг Вадик слушал какие-то разумные доводы по поводу своих отношений с ней?

Кончилось это тем, что все покатилось, как с горы, кромешным обвалом.

– Нет, ты погоди, ты лучше ответь мне – он ей кто? – мрачно вопрошал Кравченко, сверкая глазами.

– Он? Никита? Просто коллега. Больной, травмированный, госпитализированный. – Мещерский уж и не знал, что еще придумать.

– А я ей кто? Ну?

– Ты ее муж.

– Нет, ну ты понял? А знаешь, что она мне сказала?!

Беседа сия происходила на квартире Мещерского, куда Кравченко заявился среди ночи. Мещерский – сонный и растерянный, понял лишь, что друг Вадик и Катя наговорили друг другу сгоряча немало лишнего.

– Захочет, я дам ей развод. – Кравченко ударил кулаком по географической карте, искони служившей в комнате Мещерского обоями. Попал в Республику Чад, что в Африке, словно это она, бедная, развивающаяся, была виновата. – Слышь, Серег? Только пусть сама мне это скажет. Сама.

– Ты в своем уме?!

– Дам ей развод. А этому вашему менту башку оторву, когда с него гипс снимут. Снова в госпиталь уляжется у меня.

– Вадик!

– Пожалеет у меня горько, сволочь, что на свет родился. А она… Ну а на ней… на ней ты потом женишься.

– Вадик!

– Чего опять Вадик? Чуть что – сразу Вадик! Я тридцать лет уже Вадик. Думаешь, не вижу ничего? Все вижу. Пулей в загс полетишь, только пальцем поманит. Только знаешь что я скажу тебе, Серега?