Они поравнялись с моею скамьею.

– Да это Ковалевский! – проговорил сиплым голосом знакомый.

– Здравствуйте, Николай Алексеевич!

– Здравствуйте, отец! Вот где встретились! А его знаете?

И Некрасов указал на незнакомого.

– Не имею удовольствия…

– Ну, так имейте: это Фет, Афанасий Афанасьевич, а по-нашему Фетушка. Любите и жалуйте…

С этих пор началось мое знакомство с Фетом и закрепилось с Некрасовым».

Это отрывок из воспоминаний современника Фета литератора П. М. Ковалевского. Воспоминания помогают представить себе жизнь Фета в Риме в 1856 году, где он много времени проводил в общении с Некрасовым, приехавшим в Италию лечиться.

«Его спутник „Фетушка“, – продолжает Ковалевский, – приехал не лечиться, даже не мог заболеть в невозможной темной и холодной квартире, какую он один способен был нанять в совершенно темном и холодном, как погреб, переулке, но сохранил привезенное с собою вожделенное здоровье. На Пинчио он выходил только перед закатом солнца, да и то потому, что там гремела в это время военная музыка. Восход солнца Фет наблюдал из своей спальни.

– Вижу, – рассказывал он, – солнце всходит. Протираю глаза, – а это оно в оконную щель… Котята тоже в щели лазают, ей-богу.

Разумеется, холод в такой спальне был страшный.

По вечерам сходились у Некрасова или у меня.

– А нуте-ка, Фетушка, похвастайте, что вы сочинили сегодня, – обращался к нему за вечерним чаем Некрасов.

И Фет вынимал из бокового кармана свою записную книжечку.

– Должно быть, ерунда! – опасался он.

– Прочитайте, скажем, коли ерунда, не утаим.

Оказывалось удивительное по гармонии и изяществу лирическое стихотворение. Мы хвалим, Фет удивляется, – он ждал, что обругаем».

Во время этого заграничного путешествия одно из самых приятных впечатлений осталось у Фета от Средиземного моря: красные скалы на побережье, зелено-медный вал прибоя, жемчужная пена ласковых волн на отмелях…

Образ родной земли, о чем свидетельствует стихотворение «На корабле», как и в первую заграничную поездку, всюду сопровождал Фета. Во время пребывания в Париже его мечта устремлялась прочь от суетливых, нарядных улиц:

С юности Фет был поклонником античного искусства, мифологии Древнего Рима. Но современная Италия не увлекла воображение поэта, он и здесь ощущал себя «сыном севера»:

Сама по себе природа нигде не оставляла Фета равнодушным. Его околдовало не только Средиземное море, но и величественные горы, об этом стихотворение «Горное ущелье».

Кроме всесильного царства природы, было еще одно царство, мирившее Фета с чужбиной, – искусство. Тут для него, как он говорил, существовал «один закон, одно убеждение, одно слово – красота». Будучи во Франции и попав в Лувр, Фет не просто упивался редчайшими образчиками искусства разных времен и народов. Он обладал взглядом и тонкого художника, и трезвого критика: изнемогая от увиденного за день, торопился излить впечатления на бумаге – сочинял статьи в виде писем из-за границы, которые печатались в России, в «Современнике».

Читатели журнала находили в фетовских статьях великолепные описания древнегреческой скульптуры. Одно из них посвящалось «Вепрю» – изваянному из черного мрамора кабану. Фет не просто искусно передал позу животного. Увлекшись, он набросал целую сценку, помогающую представить себе вепря, как живого, и в то же время почувствовать высокое мастерство скульптора: «Зверь только что лежал и, услыхав шум, встает с логова. Хрюкнув, он поднял голову и насторожил уши. Передние ноги уже крепко стоят, опираясь на лоснящиеся от быстрой ходьбы, спереди несколько сточившиеся ногти, а задние судорожно сжимаются в нижнем суставе, готовясь поднять тяжесть зада, левым боком еще лежащего на земле. Это настоящий кабан. Каменные уши чуть не сходятся на макушке, напрягаясь разгадать услышанный шум. Но в то же время это идеал кабана. Вся поэзия свиной морды воплощена, все изумленно-вопросительное выражение головы животного сосредоточено в этих небольших каменных глазах. Пятачок на конце рыла не только чует, даже говорит: „Что? Кто такой? Эх! Належал было место!“