Вечер прошел как обычно. Мы болтали, пили, врали друг другу, с горем пополам играли в бильярд. Наконец я вышел к машине и остановился, увидев подсунутую под стеклоочиститель записку – написанную почерком моего отца, но значительно более мелким.

«Если не сумеешь прочитать сразу, – говорилось в ней, – пусть лучше тебя кто-нибудь подвезет. А завтра приедем сюда вместе, чтобы забрать машину».

Я скомкал записку и отшвырнул ее прочь, но домой ехал очень осторожно. Когда я вернулся, мать уже спала. В кабинете отца горел свет, но дверь была закрыта, так что я просто поднялся к себе наверх.

Я встал лишь один раз, поздним утром, чтобы приготовить себе чашку растворимого кофе. Все остальное время просто сидел, до середины дня, пока солнце не начало светить прямо в глаза, развеяв окутывавшие меня чары. Я выбрался из кресла, зная, что никогда больше в него не сяду. Прежде всего, оно было не слишком удобным – сиденье оказалось потертым и бугристым, и после нескольких проведенных в нем часов у меня начал болеть зад. Вернувшись в кухню, я сполоснул чашку и поставил ее вверх дном сушиться. Потом передумал, вытер ее и убрал обратно в буфет. Сложив скатерть, повесил ее на ручку духовки.

Я нерешительно остановился в коридоре, думая, что делать дальше. Одна часть меня считала сыновним долгом выписаться из гостиницы и провести ночь здесь; другая же, напротив, очень этого не желала. Мне хотелось яркого света, гамбургера, пива, кого-то, кто мог бы поговорить со мной о чем-то другом, кроме смерти.

Неожиданно ощутив боль и грусть, я вернулся в гостиную, чтобы забрать с кофейного столика свой телефон. Ломило нижнюю часть спины – вероятно, от долгого сидения в этом дурацком кресле.

Кресло. Возможно, все дело было в изменившемся освещении – солнце с утра проделало свой путь вокруг двора, отбрасывая новые тени. Но скорее всего, после нескольких часов рыданий у меня просто несколько прочистилось в голове. Так или иначе, теперь при взгляде на кресло подушка на его сиденье показалась мне несколько странной. Медленно убрав «Нокию» в карман, я хмуро уставился на кресло. Подушка, которая была его неотъемлемой частью, явно выпирала в середине. Я осторожно протянул руку и потрогал утолщение, оказавшееся довольно твердым.

Возможно, отец перетянул кресло или набил его чем-нибудь – судя по всему, камнями. Я выпрямился, собираясь обо всем забыть и покинуть дом. Мое похмелье начинало цвести пышным цветом. И тут еще кое-что привлекло мое внимание.

Есть определенный порядок, в котором располагают предметы относительно друг друга, особенно если эти предметы достаточно велики. Некоторые этого не замечают. Они просто расставляют мебель вдоль стен, или под нужным углом, или так, чтобы все могли смотреть телевизор. Мой отец всегда удостоверялся, что мебель стоит именно так, как положено, и его весьма раздражало, когда кто-то ее двигал. А кресло отца стояло не на своем месте – оно было сдвинуто совсем немного, вряд ли кто-то другой обратил бы на это внимание. Кресло стояло слишком ровно по отношению к остальной мебели и казалось чересчур выдвинутым вперед. Так просто не должно было быть.

Присев перед креслом, я присмотрелся к линии, по которой подушка крепилась к сиденью. Соединение было прикрыто полоской бахромы, потертой и изношенной. Я взялся за один ее конец и потянул. Она легко отошла, открыв отверстие, которое выглядело так, словно прежде было зашито.

Я сунул внутрь руку. Пошарив пальцами в старой набивке, сделанной, вероятно, из нарезанных кусков поролона, я обнаружил некий твердый предмет, который и извлек наружу.