– Ты смотри, Хортога, что делается! – Бабка Темяна взмахнула клюкой, где на верхушке была вырезана голова лебедя – священной птицы Марены. – И это «волки» называется! Совсем молодежь распустилась – на праздники к людям ходят! Куда только белый свет катится! Нарядились да пошли!

Во времена их юности разрыв между «волками» и обычными людьми был гораздо больше, и лишь при последних поколениях граница постепенно стала сглаживаться.

– Да ладно, что сделается-то? – примирительно отозвался Хортогость. – Они же оружия на людях не носят, а если задерется кто, то свои же уймут. А Докуку Лют брать не велел, пусть сидит, котел чистит, раз такой дурной.

– Чего да чего? – насмешливо ворчала бабка. – Скоро докатимся – гостей будем на Остров водить! И так вон дорогу протоптали, хоть на санях езжай! Никакого уважения! Ну какие ж они волки? Звание одно! Скоро ночевать домой ходить начнут, а там от бойничества и памяти не останется, басни одни!

– Ну ладно, они ж ребята молодые! Повеселиться и волкам хочется! Того… поплясать… – бормотал Хортога, давно забывший всякие пляски.

– Вот подрастут, к родителям вернутся, тогда бы и веселились! А то – волки, а к людям на праздник ходят! Какие же это волки!

Продолжая ворчать, старуха направилась вслед за ушедшими бойниками. Хортогость вздохнул и побрел назад к землянкам.

Путь лесных побратимов лежал к Перунову дубу, расположенному на пригорке над рекой неподалеку от Ратиславля. Там же стоял белый конь, бросаясь в глаза издалека, будто сошедшее на землю облако.

– Ой, смотри, все собрались уже, быстрее! – Молинка, заметив толпу в беленых нарядных рубахах, побежала вперед, потом обернулась, в нетерпении подпрыгивая и звеня подвесками в ожерелье. – Далянка! Из-за тебя не начинают. Давай бегом! Весну проспим, Ярилу упустим, ты понимаешь, что с нами за это сделают?

– Да не упустим, ладно тебе! – ответила Далянка, однако прибавила шагу. – Ярило-то сам с нами.

Молинка оказалась права: их ждали с нетерпением, и когда ватага бойников показалась из леса, толпа забурлила, раздались приветственные крики, угряне замахали руками, закричали, призывая их поторопиться. Старшая Макошина жрица Молигнева, сестра Вершины, держала на вышитом полотенце свежий каравай из последнего прошлогоднего зерна и пучок сухих ячменных колосьев. В честь праздника она нарядилась в лучшую сорочку и навершник с вышивкой, в праздничную поневу, затканную знаками земли и засеянного поля, а на голове ее красовался старинный убор с рогами вроде коровьих, на которых висели кисточки из красных нитей. Имеющая шестерых здоровых детей и четверых внуков, полная, пышущая здоровьем и жизненной силой, старшая жрица воплощала саму Макошь угренской земли. Причем ее младшие дочери еще не вышли замуж, а стало быть, и саму Молигневу в старухи было зачислять рановато – многие мужики с удовольствием поглядывали на ее мощную грудь и широкие бедра.

– Далянка! Где ходишь! – закричал старший сын Молигневы, Солога, призывно размахивая руками. – Мы уж думали, тебя волки съели! Хотели уже Премилку вести!

– Иду я, иду! – Далянка подбежала к жрице.

Бойники тем временем смешались с толпой, каждый из подростков кинулся к своим родичам. Теперь, когда желание повидаться с матерью уже не расценивалось как измена братству и не каралось смертью, «волки» довольно часто виделись со своей родней, но все же женщины охали, обнимали сыновей, расспрашивали, как жизнь в Острове. Отцы радовались, как хорошо растут и крепнут их отпрыски, допытывались об успехах, вспоминали время своего бойничества. Там и здесь раздавалось: «Ну, совсем здоровый парень вырос, скоро женить пора! Когда домой-то вернешься, а, соколик?» В старинных песнях, которые Лютава знала множество и пела побратимам зимними вечерами, часто говорилось об этом – как мать и отец уговаривают бойника не возвращаться к братьям, остаться с ними, даже опаивают его сонным зельем, чтобы забыл братство… И все это очень печально кончается!