В бешеном ритме танца удаганка прозревала. Здесь, во мраке пересохшего подземелья поселилась, перекочевав из глубин преисподней, Кутаар – никчемный абаас, слабый и озлобленный на мир. Оголодавшая, она распускала по окрестностям детей-ящерок, воплощения проказы и красной оспы. Разъедая чужую плоть и причиняя страдания, дети питали свою матушку. Слишком близко мерзкая старуха подобралась к родному улусу Тураах, неосторожно близко. Не знала-не ведала Кутаар, что есть кому встать на защиту живущих над подземельем людей. Так пусть уходит, пока жива, пусть забьется снова в глубокие норы на окраинах Нижнего мира!

Кутаар, не привыкшая действовать самостоятельно, а уж тем более защищаться, следила за пустившейся в пляс удаганкой, все больше съеживаясь. Вдруг старуха заголосила и, резко выбросив левую руку вперед, схватила Тураах за предплечье, вонзила желтоватые когти в кожу. Предплечье обдало огнем. Сжав зубы (терпи, терпи, удаган!), Тураах приняла расползающуюся по руке боль, погружаясь в нее и черпая из нее силы. Она поймала взгляд желтых глаз и повлекла Кутаар за собой по кругу. Старуха упиралась. Пальцы ее стали разжиматься, но Тураах шагнула вплотную, свободной рукой схватила Кутаар, не давая высвободиться.

Змеиные глаза полыхнули ужасом. Ловец угодил в свою же западню: огненная боль, пронзавшая предплечье Тураах, разрасталась и возвращалась к абаасу сторицей. Сухая кожа старухи, прижатая к нежной коже удаганки, зудела и плавилась. Кутаар заверещала на одной ноте, дернулась раз-другой и наконец выдернула полыхающую болью ладонь из хватки Тураах.

Старуха всхлипнула и попыталась сбежать, но невидимая преграда, сплетенная танцем, не пускала. Старуха заметалась, ее детки кинулись врассыпную. Одна из ящерок, пытаясь проскочить мимо Тураах, угодила ей под ногу. Хлоп! – и только ржавая пыль осталась от медночешуйчатой дочери Кутаар. Взвыв от ужаса, старуха ломанулась во мрак и, пробив круг силы, растворилась во тьме.

Тураах ликующе топнула: вот так! Только сунься сюда снова, мерзкая Кутаах, и преисподняя тебе мала станет: достану из-под земли, ожогом не отделаешься!

Разбуженная сила клокотала в душе. Тураах хохотала безудержно, заливисто, подгоняя улепетывающую Кутаар. Смех ее сливался с хриплым карканьем Хара Суоруна, бьющим черными крылами за спиной удаганки.

Тураах заглянула в хотон: Серобокая возилась в гнезде, сооруженном на время холодов. Мать поджимала губы, ворчала, но дала добро. В обмен Тураах приняла на себя заботы об обитателях хлева: рыжей кобылке со смешным тонконогим жеребенком да папиным мохнатом коньком Бигеатаахом, стоящим здесь в короткие наезды отца. Пока Тураах управлялась, Серобокая сказывала: людские россказни сменялись собственными наблюдениями, сплетни сорок – плавными строчками олонхо. Словно покрывало из лоскутков, такие разные истории складывались в единое целое, в знания о мире.

Тураах слушала, не замечая ни хотона, ни тянущей морду к кюкюру24 кобылки, ни приветливо тыкающегося мокрым носом в ладонь жеребенка. Исчезали и долгая ночь, и морозное дыхание Быка Зимы, царившие снаружи.

Иногда послушать пернатую соседку выбиралась и Няджы Нянгха – маленькая нечесаная старуха, иччи-охранительница хотона. Удаганка прикармливала ее, оставляя у свитого в югэхе25 гнездышка Няджы плошку с кобыльим молоком.

Так и коротали они зиму – тихо, мирно. Изгнание Кутаар оставалось единственным по-настоящему шаманским приключением за это время. Тураах чувствовала порой горчинку разочарования: о ее победе никто не знал и рассказывать было некому: мать не поймет, а Табата… его она не видела со времен первого снега.